Мы припарковались и принялись выгружать из машины все для пикника. Таркин уже взял на себя ответственность за жуткую пластиковую переноску для вина и спешил к воротам, через которые мы должны были попасть обратно к празднествам. Мы поставили машину в поле и обогнули дом. Ворота в изящной железной ограде для овец вели нас прямо в парк, террасами спускающийся от заднего фасада аббатства далеко в долину, к озеру. Оценив размеры уже расположившейся там толпы, Таркин наверняка решил отыскать хорошее местечко и вскоре пропал из виду, оставив нас разбираться с остальными пожитками. Бриджет пошла вслед за ним с кучей подстилок и подушек, велев нам с Дженнифер тащить длинный белый холодильник. Мы с трудом ковыляли по полю, чуть не спотыкаясь на кустиках клевера.

– Давай на секундочку остановимся? – попросила Дженнифер, когда мы добрались до ворот.

Холодильник и впрямь был довольно тяжелый, и веревки врезались в наши ладони. Мы прислонили его к ограде. Вдалеке слышался шум и смех толпы, какая-то музыка в записи лилась из невидимых колонок.

– Элгар или Малер, – предположил я, – или, во всяком случае, какая-то безопасная подборка для таких ушей, которые любят, чтобы все было британское.

– Думаю, до девяти у нас есть время поесть, а потом начнется настоящая музыка, – прервала молчание Дженнифер и кивнула. – Спасибо, что приехал, – с искренней признательностью прибавила она. – Мы ведь все время собирались встретиться, но я не думала, что на самом деле встретимся, и я очень тебе благодарна.

– Да ну что за ерунда, нам тут нравится!

Но конечно, это была не ерунда, и нам здесь вовсе не нравилось. Я уже говорил, что был привязан к Дженнифер. В рекламном туре есть что-то отвратительное, вы чувствуете себя настолько незащищенным, когда вашу книгу, фильм или иное ваше творение предъявляют взору публики, как спартанского мальчика в жестоких горах Тайгета, что между товарищами по несчастью устанавливается незримая связь. Такое трудно объяснить тем, кто через это не проходил. Наверное, нечто сродни связи между выжившими в спасательной шлюпке. Продажа – часть современного мира, и если у вас есть продукт, вам нужно его продавать, но, видит бог, если вам этого не дано от природы, то придется очень несладко. Дженнифер, как и я, родилась в мире, который плохо воспринимает продажу в любом ее обличье. Даже покупку не стоит афишировать, но профессиональная продажа или, того хуже, продажа себя может считаться лишь постыдной. Это предубеждение проявляется во множестве острых, язвительных комментариев. «Я видел тебя по телевизору с тем человеком, что плохо выговаривает „р“. Обычно я ничего не смотрю, но тут наша помощница по хозяйству включила». Или: «Я ехал в машине и услышал по радио, как тебя разделывает какой-то злобный типчик с северным акцентом. Ужас!» Или: «Чего тебя понесло в дневные программы на телевидение? Тебе делать больше нечего?» И вы слушаете, зная, что эта дневная программа продает в Британии больше книг, чем любая афиша или рекламная кампания, и на самом деле вам нереально повезло, что вас туда пригласили.

Вам, конечно, очень хочется ответить. Или, по крайней мере, сказать им, что пора бы уже повзрослеть. Или заткнуться. Или осознать, что 1950-е закончились. Но вы молчите. Моя покойная мать повторяла: «Сынок, они просто завидуют». Возможно, это так, даже если они сами этого не знают. Но я тоже завидую. Завидую, что жизнь не требует от них делать из себя идиотов в ярмарочном балагане по шиллингу за выход, поскольку именно так это по большей части и ощущается. В любой среде, в любой профессии полностью понимают друг друга лишь люди, проделавшие один и тот же путь. Матери хотят совета от других матерей, а не от бездетных социальных работников, больные раком хотят послушать тех, кто вылечился от рака, а не докторов, которые его лечат, даже жертвы скандала хотят поделиться впечатлениями с другим политиком или знаменитостью, кто точно так же погорел. Вот какая связь существовала между Дженнифер и мной. Оба мы были писателями, чьи книги издавались с весьма умеренным успехом, и я дорожил ее дружбой. Мне хотелось сделать Дженнифер приятное, и ей, почему-то я знал это, было важно, чтобы мы приехали пожить к ним в Йоркшир. Только я считал, будто ее настойчивость объясняется дружескими чувствами, но теперь подозревал, что причина была в ином. У них оставались гостить лишь очень немногие, наверняка никто не приезжал второй раз, разве что занять денег, и выходные, когда она оставалась наедине с Таркином, видимо, становились невыносимыми.

– Он всегда такой? – спросил я.

Искренность, с которой она благодарила меня за приезд, заслуживала прямоты и с моей стороны, хотя, когда у меня вырвался этот вопрос, я подумал: а не перегнул ли я палку?

– Когда не спит – да! – лукаво засмеялась Дженнифер. – Не могу понять: то ли он таким и был, когда мы поженились, и это я была такой юной и неуверенной, что его самодовольство приняла за образованность, а менторские сентенции – за полезные наставления, то ли это он испортился.

– Думаю, испортился, – сказал я. – Не уверен, что, будь он тогда таким, как сейчас, за него вышла бы даже Хелен Келлер[46].

Она снова засмеялась, но печально.

– Жаль, что у нас нет детей, – вздохнула она, но, увидев мой взгляд, добавила: – Знаю: все считают, что это решило бы наши проблемы, и ошибаются.

– Не спрашивай меня. Я унылый старый холостяк, который не собирается связать себя узами брака.

– Просто мне кажется, что ребенок бы ему помог. Позволил хотя бы капельку почувствовать, что смерти нет. Дети это умеют. Или просто увидеть, как у него хоть что-то получилось. У него же никогда ничего дельного не получалось.

– Для неудачника он живет весьма неплохо.

– Это все наследство, – покачала она головой.

– Неужели? – удивился я. – Не подумал бы, что он трастафарианец[47].

Дженнифер поняла меня и не обиделась.

– Он не из потомственной аристократии. Все эти истории про семейство Монтегю – чушь собачья. Это даже не наша настоящая фамилия. Его отец приехал из Венгрии после восстания тысяча девятьсот пятьдесят шестого года. Начинал водителем грузовика, создал транспортную компанию и в девяностых ее продал. Таркин – его единственный ребенок. Кстати, мой свекор был замечательный человек. Я его очень любила, а Таркин прятал его, и нашим друзьям было запрещено с ним видеться. Теперь он хочет, чтобы все считали его деньги остатками старинного фамильного состояния, приумноженного его собственными позднейшими успехами. На самом деле ни то ни другое. Но ты, наверное, знал.

Я не стал подтверждать, чтобы не показаться надменным и снисходительным.

– В своем роде довольно романтичная фантазия.

– Долго ей не продлиться, – устало вздохнула Дженнифер, представив себе грядущий неминуемый крах. – Все это обходится намного дороже, чем мы себе представляли, а теперь, когда у нас все завязано на этот дом, доходов очень мало. Я пишу книги, так что мы, по крайней мере, можем купить еды и сходить в театр, но не знаю, сколько еще это сможет нас поддерживать. Он же архитектор-неудачник. Приглашают иногда, когда какому-нибудь бюро нужна помощь, но еще никто не попросил его остаться и работать дальше.