Дворянство тоже не было полностью удовлетворено существовавшим режимом — оно продолжало неси бремя пожизненной службы, лишавшей его возможности осуществлять надзор за хозяйством в своих владениях. И хотя ответственность за своевременный сбор подушной подати и набор рекрутов на помещиков расширяла власть помещика над крестьянами, ужесточала крепостнический произвол, помещик, не обеспечивший своевременного выполнения положенных с крестьян повинностей, подвергался штрафам, содержанию в тюрьмах и т. д.

Казалось, страна переживала экстремальный период своей истории и в ней повсеместно должны происходить мелкие и крупные выступления крестьян и горожан, отказ от уплаты налогов, неповиновение помещикам, жалобы на произвол карательных отрядов, свирепствовавших в провинции, подавлявших выступления крестьян.

Ничего этого не наблюдалось — в стране царила мертвая тишина, создававшая иллюзию отсутствия причин не только для вооруженных выступлений крестьян и горожан, но даже для выражения глухого ропота. Во всяком случае, источники не запечатлели ни действий карательных отрядов, ни многочисленных розысков в застенках Тайной канцелярии, ни потока жалоб на произвол администрации и немецкое засилье.

В Российском государственном архиве древних актов обнаружены лишь два документа с выражением протеста представителей дворянства. Первый исходил от двоюродного брата Артемия Петровича Волынского — нижегородского вице-губернатора Ивана Михайловича Волынского. Он был доставлен из Н. Новгорода в Тайную канцелярию, рассчитывавшую получить от него дополнительные сведения о вине кабинет-министра. Надежды оказались тщетны И. М. Волынский, видимо, не лгал, когда заявил на следствии, «что с братом Артемием Волынским никаких продерзостных и предосудительных сношений он, Иван, никогда не имел… и никакого злодейства за оным Артемием он, Иван, не знает». Тем не менее показания, данные И. М. Волынским без пыток, представляют значительный интерес. Во-первых, он признался в мздоимстве: сумма взяток деньгами от «разных чинов людей» достигала трех тысяч рублей. Мздоимец не гнушался брать и натурой: парчой, тафтой, камкой и мехами на сумму до двух тысяч рублей. Но не эти признания во взяточничестве, сумма которого, разумеется, во много раз уменьшена, представляли для следствия наибольшую ценность.

Пристальное внимание следователей привлекло заявление политического плана, осуждение непомерно высоких повинностей: «От подушного окладу и от частых наборов рекрут народу чинится отягчение, а можно б де поменьше брать и о том де рассуждение имел он, Иван, в своем доме, а с кем — не упомнит. А в то де рассуждение вступил он, Иван, от горести своей, за ево, Ивана, по Нижегородской губернии в доимках денежной казны и в доимках рекрутов указом понуждали и штрафовали»[193].

Бедному Ивану не миновать было дыбы, а возможно и плахи, но спасла его смерть Анны Иоанновны, свержение Бирона и помилование Анны Леопольдовны.

Что касается остальных дел, по которым Тайная канцелярия вела следствие и розыск, то они в подавляющем большинстве носили бытовой характер и подпадали под рубрику «поносительных слов к чести ее императорского величества» и Бирона. Показательно в этом плане дело супругов-армян Петровых, возникшее в 1737 году. Началось оно с заявления супруги: «Наша де государыня императрица с Бироном блудно живет». Следствие прояснило некоторые детали, источником которых был армянский купец Григорий Петров. Он «сказывал, что у нее, государыни, ис спальни к Бирону зделан потайной проход, и она де, государыня, тайно пойдет к нему и сидит с ним часа два, и что хочет, то с ним и делает, что де людей никово при них нет. И так де ево, Бирона, государыня жалует, что на всякой денной и ношной час дает ему по 24 червонных и вить де не за что другое жаловать уже де Кабинет весь выпустошен». Информацию об интимных отношениях Анны и Бирона Устинья получила от супруга, поставлявшего двору парчу и бархат, а супруг — от придворного певчего Федора Кириллова.

Супруги отделались сравнительно легким наказанием, их отстегали кнутом и отправили вместе с сыном и дочерью на вечное житье в Сибирь. Более тяжкое наказание выпало на долю Кириллова: ему вырезали язык, истязали кнутом и отправили в Оренбург, где он должен был работать в шахте[194].

Показателем изворотливости обвиняемого можно считать поведение грузчика Ивана Маркелова, на которого донес солдат Кирилл Севостьянов. Суть дела такова: Маркелов обвинил Кузьму Щукина, что тот дает бутылки вина в придворную церковь, не запечатанные смолой. Хитроумный Щукин, видимо, нечистый на руку, решил придать невинным словам Маркелова политический смысл, заявив, «что де ты гнев на государыне моя говоришь». Облагороженная канцелярским служителем и занесенная в протокол допроса нецензурная брань Маркелова выглядела так: «Я де государыню гребу…» Это уже были явно «поносительные» слова в адрес императрицы. Маркелов придумал оправдание — под государыней он имел в виду не императрицу, а собственную супругу: «У меня де есть жена государыня моя, так я ее и гребу». Уловка не помогла. Маркелов был бит плетьми и записан в солдаты[195].

Солдату Науму Кондратьеву хвастливые слова «Я де могу чрез деньги и царскую дочь ублудить» стоили битья кнутом нещадно и ссылки в Оренбург для работы в шахте.

Обучавшийся в Кронштадтской гарнизонной школе малолеток Панкратий Кужлов, видимо, со слов старших произнес слова: «У нас де баба всем государством владеет, старуха в четырех брюхах». Мальчишке шел десятый год, тем не менее суровый приговор, скорее всего, завершился гибелью истязаемого: в присутствии всех школьников его велено гонять 12 раз, истязая шпицрутенами, а в следующие два дня «каждый день гонять по четыре раза».

Меру наказания нередко определяла сама императрица, не отличавшаяся, как известно, милосердием. Так, посадского города Серпухова Кисельникова, подавшего челобитную императрице об освобождении от смертной казни лиц, занимавшихся мародерством во время грандиозного пожара в Петербурге, императрица, несмотря на то что Киселъников проявил все признаки человека, лишившегося разума, велела: «Чтоб впредь от него других продерзостей не происходило, сослать з женою ево и з детьми в Оренбург на житье вечно за караулом». Вина сумасшедшего, подавшего челобитную императрице, состояла в том, что он призывал ее к милосердию — не подвергать казни тех, кто не возвратил владельцам награбленного[196].

Без всякого сомнения, население страны пребывало в состоянии безропотного повиновения и рабской покорности властям. Видимо, народ в России бунтовал не во времена своей подавленности, а в годы, когда он располагал силами, чтобы оказать сопротивление попыткам правительства лишить его прав и привилегий, либо когда находился в состоянии отчаяния и безысходности. Трудовое население рассматриваемого десятилетия было ослаблено тяготами Северной войны и выколачиванием недоимок и не располагало отвагой и силой для робкого протеста. Не пребывало оно и в состоянии отчаяния.