не чувствую такой тесной близости, как с белостокцами… Когда белостокец встречается с другим белостокцем во время эмиграции, они быстро начинают ощущать тепло и духовную близость., и вскоре вместе они почувствуют себя в своем вечно родном городе[769].

Здесь Каган ясно показывает, что прочными узами, соединяющими рассеянное сообщество, была не общая связь его членов с местом их физического рождения, а их общий опыт расселения. Перекликаясь с метафорами, использованными в идишском литературном изображении штетла в XIX веке, Каган утверждает, что центральным условием для того, чтобы быть белостокцем, был феномен отъезда из Белостока[770]. Миграция стала определяющей чертой белостокского еврейства. Каган, по-прежнему демонстрируя вечную преданность своему бывшему дому, считал, что только благодаря миграции белостокские евреи смогут оценить свое уникальное наследие. Утверждая, что Белосток создают (и воссоздают) люди, а не местность или ландшафт, Каган предсказал настроение 1940-х годов, когда описание Белостока переплеталось с трактовкой пока еще неизвестных последствий Второй мировой войны. Сделав новый акцент на «теплой» духовности Белостокера, Каган назвал причину, по которой белостокские евреи должны оставаться связанными друг с другом даже в случае возможного отсутствия физического Белостока. Такое понимание общинной идентичности, зависящее от общего чувства принадлежности к народу, а не от конкретного места, будет расширяться на протяжении 1940-х годов, особенно в годы, когда выживание еврейского Белостока окажется под угрозой.

«Белосток перенесенный и преображенный»: образы Белостока в 1940-х годах

Зловещее предчувствие, на которое намекают статьи Кагана, по мере развития войны становилось в эмигрантской прессе Белостока все более явным. Нацистское вторжение в Польшу в 1941 году окончательно отделило белостокских еврейских эмигрантов от их прежнего дома. Все еврейские периодические издания в Белостоке были закрыты. Большинство иммигрантов потеряли связь со своими близкими, оставшимися в Белостоке[771]. Эта полная разлука, наряду с осознанием нацистской угрозы, посеяла в транснациональном белостокском эмигрантском сообществе большой страх. В сентябре 1940 года Дэвид Зон использовал метафору goles (изгнание), чтобы передать, как в Белостоке воспроизводился старый исход, когда тысячи евреев были изгнаны из своих домов вторгшейся русской армией[772]. Кризис с беженцами из Белостока был описан им как архетипическая сцена изгнания со вселенским подтекстом, помещающим опыт белостокского еврейства в более широкую картину еврейской истории. Такое обращение к священным иудейским текстам было типичным для начала XX века, когда после Первой мировой войны многие российские евреи использовали метафоры из традиционных еврейских текстов, чтобы выразить глубину своего отчаяния по поводу опустошений военного времени[773]. Как и после той войны, белостокские эмигранты снова начали сакрализировать Белосток, используя идиомы, традиционно связанные с разрушением Иерусалима. Как и в изображениях штетла, создаваемых в XIX веке, Белосток стал для них олицетворением крошечного разрушенного Иерусалима, утраченного образцового еврейского государства. Изображая Белосток, охваченный «пламенем войны», Зон обратился к идиомам и метафорам, напоминающим такие тексты, как Псалтирь, в которой описывается сожжение Иерусалима. Эти образы позволили ему выразить личную боль от осознания того, что он больше не может считать себя белостокским пионером, навсегда оставаясь теперь бездомным белостокским изгнанником[774]. Еврей из Белостока Авраам Шевах, поселившийся в Буэнос-Айресе, написал в память о своем бывшем доме плач под названием «Белосток, мой дом». Поскольку воспоминания часто дают толчок непредсказуемому процессу строительства, стихотворение Шеваха заново изобретает Белосток как утраченную утопию, показывая, как нацистское вторжение спровоцировало членов белостокской диаспоры еще раз переосмыслить свой бывший дом и поставить под сомнение цену миграции.

Как я могу забыть мой старый дорогой дом?

Как я могу забыть, откуда я родом?

Как я могу вырвать корни дерева, которое

росло в течение нескольких поколений?

Я вспоминаю Белосток таким, как ты был до того, как

я покинул тебя,

счастливый, искренний, никто не мог тебя ненавидеть.

Дома, улицы, люди,

Божественное присутствие было повсюду вокруг них…

Белосток – мой дом!

Белосток – моя мечта!..

Белосток сегодня.

Как я могу сейчас молчать или вести себя равнодушно?

Как я могу забыть свой дом хотя бы на минуту?

Как я могу оставаться вдали…

Когда я увижу там своих братьев, залитых кровью?!.

Белосток – мой дом!

<…>

Белосток – моя мечта!

После смерти ты родишься заново.

Имейте мужество и веру —

победа придет,

и мир больше не будет порабощен[775].

Выражая неспособность заполнить пустоту, оставленную Белостоком, которую испытывали многие из белостокских писателей-эмигрантов до него, Шевах передал чувство глубокого отчаяния и безнадежности по поводу судьбы Белостока. Шевах не пытался обратить свое отчаяние вспять, изображая свой бывший дом могущественным центром империи, теперь он видел его местом, существующим только в его воображении. Ставя под сомнение свое прежнее поведение и задаваясь вопросом, почему он «остался вдали» и покинул свой любимый бывший дом, Шевах все еще описывал «милый старый дом» как сказочное или воображаемое место, заполненное «божественным присутствием». Хотя он сохранял некоторую надежду на будущее Белостока как центра еврейской жизни – время, когда «мир больше не будет порабощен», – обращение Шеваха к божественному и использование слова «мечта» иллюстрируют, насколько мощно нацистская угроза изменила восприятие и изображение Белостока евреями-эмигрантами[776]. Его глубокая вера в стойкость Белостока, однако, не могла затмить осознание того, что Белостока, вероятно, больше не существует в реальном мире. Разделяя боль, которую выражали предыдущие поколения писателей-эмигрантов, Шевах боялся, что навсегда оторван от своего прошлого.

Когда новость о ликвидации Белостокского гетто достигла Америки, члены белостокской диаспоры обратились к прессе, чтобы найти утешение от этой потери. Возвращаясь к некоторым образам, представленным Дэвидом Зоном в предыдущие десятилетия, в первую очередь к идее Белостока, вечно живого в своей диаспоре. Как сказано в посвященной этой теме статье Йозефа Чайкана 1944 года «Белосток: перенесенный и преображенный», даже несмотря на то что физический Белосток, судя по всему, был разрушен, о нем не следует писать никаких элегий, поскольку город все еще жив, о чем свидетельствует многочисленная белостокская организационная деятельность по всему миру[777]. Белостокские эмигранты «спасли» свой родной город, отстроив его на новых берегах. Идея Чайкана о том, что белостокские эмигрантские общины поддерживают жизнь Белостока, в конечном счете привела его к выводу, что теперь Соединенные Штаты, место с самой сильной и наиболее активной белостокской эмигрантской общиной, действительно стали «вторым