я вижу наше кладбище…

…могилы за могилами

наших мучеников [погрома 1906 года] —

в печали темный столб, зовущий

на западе, востоке, севере и юге[760].

Я люблю свой родной город,

людей, близких друзей,

улицы, лес и реку – из всех городов мира —

ни один не дорог мне так сильно —

Мой город! я смотрю на тебя издалека![761]

Несмотря на начало и конец, где говорится о ее тоске по «родному городу» с его красивыми улицами и лесами, упор в стихотворении сделан на решающую роль антисемитизма в формировании современной жизни в Белостоке. Длинное описание еврейского кладбища Белостока с мемориалом мученикам погрома 1906 года, который «зовет» всех на западе, востоке, севере и юге, помещенное в центре стихотворения наглядно демонстрирует, почему поэт смотрит на Белосток «издалека», а не живет больше в столь дорогом для нее городе. Вместо того чтобы размышлять о цене миграции или выражать желание вернуться в Белосток, как это делали писатели десятилетием ранее, Неводовска видит ужасающие новые реалии, с которыми столкнулся ее бывший дом. Поскольку еврейская община Белостока медленно погибала из-за экономического спада и польского антисемитизма, Неводовска не могла транслировать обнадеживающее видение Белостока, которое сохранялось на протяжении 1920-х годов. Она – как и многие ее соотечественники – понимала, что Америка, к лучшему или к худшему, останется их постоянным домом.

Страницы транснациональной белостокской прессы 1930-х годов заполнены схожими взглядами на Белосток, предполагающими, что по мере того как город становился все более далеким воспоминанием, а политическая ситуация в нем ухудшалась, ностальгическое желание иммигрантов вернуться таяло на глазах. Конечно, это был долгий и трудный процесс, и иммигрантам непросто было им отказаться от бывшего дома. Многие из иммигрантов все еще питали тоску по утопическому видению жизни в Белостоке, какой она была до 1917 года. Как отметил Дэвид Зон, описывая Белосток в юбилейном сувенирном журнале Bialystitzungs Unterstitzungs Verein Somach Noflim в 1931 году: «Белосток действительно обладает особым очарованием и особой гордостью»[762]. И все же, наблюдая за антисемитским бойкотом, угрожавшим самому существованию еврейской общины Белостока, Зон вынужден был признать пессимистическую реальность жизни в городе, который, конечно, «не потерпел ни неудач, ни поражений среди своих многочисленных трудностей и невзгод»[763]. Депрессивная реальность заставляла его находить новые пути приятия Америки, а из этого вытекал и новый взгляд на миграцию: «Дух и мужество Белостока, космополитического города, – писал Зон, – удивительно сдержанны… в самом существе своих сыновей и дочерей, во всех местах, временах и странах». Миграция, по мнению Зона, вовсе не представляет собой акт обреченности на одиночество, по сути она гарантирует, что наследие Белостока никогда не исчезнет. Успех эмигрантов в новом мире оказался важным условием для сохранения «духа и мужества» их прежнего дома.

Это видение миграции как миссии было далее развито Зоном в других работах, в которых он часто сравнивал белостокских иммигрантов в Америке с «пионерами», «пилигримами» и другими «великими американскими первопроходцами». Утверждая, что его соотечественники отправились в Соединенные Штаты, чтобы «исследовать и нанести на карту новые территории» для своей родины, Зон одновременно подтверждал понимание Белостока как вдохновляющей родины, и включал опыт белостокских еврейских эмигрантов в определяющий нарратив американской национальной идентичности[764].

Их сильная связь со своим бывшим домом укрепляла прочные связи с Америкой. Эмигранты поддержали видение Зона и на протяжении 1930-х годов начали постоянно использовать такие термины, как «колонист», «пионер» и «пилигрим», тем самым продвигая идею о том, что белостокские евреи, или «белостокские колонисты», могут быть одновременно как страстными белостокскими патриотами, так и лояльными американцами. Чтобы еще яснее проиллюстрировать совместимость этих двух родин, Зон обратился в Bialystoker Stimme к использованию более транслитерированного английского языка в своих описаниях Белостока и всей области расселения белостокских эмигрантов. Кроме того, вторя тенденциям всей идишской прессы в Америке, в 1936 году Bialystoker Stimme начал включать английские страницы как с оригинальными статьями, так и с переведенными фрагментами из идишского раздела журнала. Такой языковой сдвиг и использование образов колониализма показали, как члены диаспоры начали акклиматизироваться на своей новой родине в Соединенных Штатах. Хотя Америка в их глазах не могла сравниться с Белостоком, она стала не столько местом изгнания, сколько постоянным домом.

Когда «колониальный» образ миграции вновь всплыл на страницах белостокской прессы, получила распространение и сопутствующая идея: миграция не ознаменовала собой отказ от любимой родины, а стала квинтэссенцией опыта белостокца. Иными словами, белостокские евреи реализовали центральный компонент своей региональной идентичности, покинув свой прежний дом[765]. В письме от 1933 года, посвященном десятой годовщине Женской вспомогательной службы Белостокского центра, ее президент Ида Адак описала Белосток как «магнетическую силу», поскольку о чем свидетельствуют не леса или водопады родины, а тот факт, что он наполнил «гордостью [все белостокские] души во всем мире», побуждая их распространять «по всему миру утонченный вкус и прекрасные чувства». Опираясь на акцент Адак на людях, а не на городе как пространстве, Дэвид Зон в том же 1933 году заявил, что величие его бывшего дома было проиллюстрировано «мужчинами и женщинами культуры, образования, мудрости, манер и утонченности», которые построили «белостокскую колонию в Америке», и дело не в природных красотах города[766].

Столь радикальный переход от прославления географического Белостока к восхвалению его жителей подчеркивает всё более важную роль, которую чувство народности играло в этом рассеянном сообществе, поскольку его члены перестраивали свою восточноевропейскую диаспорическую идентичность в ответ на события в Восточной Европе и Америке[767]. Так как бедность и польский антисемитизм превратили Белосток в место, признаваемое лишь немногим эмигрантам, а их воспоминания о прежней жизни стали тускнеть, единственные свежие и яркие образы, которые они все разделяли, были связаны с самим актом миграции. Посредством постоянного нарратива о своем общем происхождении из Белостока и общем опыте расселения члены диаспоры сформулировали новое видение своей идентичности, которое вращалось вокруг самого акта переезда и чувства товарищества, которое оно порождало. Статья Соломона Кагана, музыканта и преподавателя идиша, обосновавшегося в Мексике, написанная в 1940 году, лучше всего иллюстрирует это смещение акцентов[768]:

Если бы кто-нибудь меня спросил: какие особенности отличают белостокца от всех других иммигрантов? Мне не потребовалось бы много времени, чтобы ответить: духовная сила, динамизм, жажда творчества и сильное желание быть рядом с другими белостокцами… [ибо] раз ты белостокец – ты всегда белостокец… И последнее, но не менее важное: я был среди многих еврейских иммигрантов из Восточной Европы, но ни с одним из них я