— тогда будет хорошо! Главным предметом дебатов, посвященных политике пролетариата в тот период, была природа грядущей революции.

Вопросы, связанные с полным преобразованием общества, не находились в центре внимания хотя бы потому, что многие лидеры и активисты были слишком заняты текущей борьбой, чтобы проявлять интерес к отдаленному будущему. По старой традиции левого движения, восходившей ко временам предшественников Маркса и Бакунина, т. е. к 1789 и даже к 1776 году, все склонялись к тому, что революция обеспечит осуществление фундаментальных социальных изменений путем внезапного насильственного перераспределения власти с помощью восстания. При этом, рассуждая обобщенно, так сказать, «с точки зрения вечности», говорили, что «великие перемены», неизбежность которых в историческом плане уже доказана, станут со временем более актуальными, чем в теперешнем индустриальном мире, чем в 1880-е годы — годы депрессии и недовольства, или в 1890-е годы, когда появились новые надежды. Энгельс, этот ветеран революционного движения, помнивший Век Революции, когда через каждые 20 лет можно было ожидать появления новых баррикад; который сам участвовал в революциях с оружием в руках — и он говорил, что дни памятного 1848 года безвозвратно ушли в прошлое. Как мы уже видели, утверждение о неминуемом крушении капитализма казалось в середине 1890-х годов совершенно неправдоподобным. Что же оставалось в таком случае делать многомиллионным армиям пролетариата, мобилизованным под красные знамена социализма?

Некоторые представители правого крыла рабочих движений советовали сосредоточить усилия на достижении возможных и близких улучшений и на проведении тех реформ, осуществления которых рабочий класс мог добиться в ближайшем будущем от работодателей и от правительств, отложив пока заботы о более далеких перспективах. Во всяком случае, вопрос о восстании или о вооруженных выступлениях не стоял на повестке дня. Все же среди рабочих лидеров, родившихся примерно после 1860-х годов, находилось мало таких, кто был готов отказаться от идеи «светлого будущего». Эдуард Бернштейн (1850–1932), социалист-интеллектуал, добившийся самостоятельно образования и общественного положения, имел неосторожность заявить, что ввиду продолжавшегося процветания капитализма нужно не только подвергнуть пересмотру теорию Карла Маркса, но и принять тот принцип, что важна не победа социализма сама по себе, а реформы, осуществления которых можно добиться на пути к социализму; за это он был дружно осужден всеми политиками рабочих движений, которые, по сути, почти не были заинтересованы в свержении капитализма. Убеждение в том, что существовавший общественный строй невыносим для пролетариата, глубоко укоренилось в сознании рабочих, тогда как активисты движений были не прочь добиться каких-либо уступок от капитализма (как писал, например, обозреватель конгресса германских социалистов, состоявшегося в 1900-х гг.){124}. Дело заключалось в том, что именно идеал нового общества давал надежду рабочему классу.

Как же предполагалось осуществить переход к новому обществу, когда крушение старой системы казалось довольно сомнительным делом? Суть подхода к решению проблемы выражена в довольно путаном высказывании Каутского о том, что «Германская Социал-Демократическая партия — это партия, которая, являясь революционной, не совершает революцию»{125}. Но было ли достаточно просто сохранять верность идее социальной революции в теоретическом плане (как это делала СДПГ) и, оставаясь неизменно в оппозиции режиму, периодически проверять растущие силы движения путем участия в выборах, положившись всецело на действие объективных сил исторического развития, которые и должны были привести партию к неизбежному триумфу? Не означало ли это (как часто и бывало на практике), что политическое движение, приспособившееся к существованию в рамках системы, уже не сможет ее свергнуть? И не окажутся ли напрасными все эти жертвы: упорное подавление радикалов и непримиримой оппозиции; скрытые компромиссы; вынужденная пассивность; нежелание двинуть в бой мобилизованные армии трудящихся; приглушение стихийных вспышек борьбы масс — и все это под жалким предлогом сохранения партийной дисциплины?

Получилось так, что все разношерстные, но сильно умножившиеся после 1905 года элементы: радикально-левацкие сторонники вооруженных выступлений, непримиримые профсоюзные деятели старой закалки, интеллигенты-диссиденты и революционеры — отвергли массовые партии пролетариата, считая, что те погрязли в реформизме и бюрократизме ради участия в определенных политических мероприятиях. При этом против пролетарских партий использовались как лозунги ортодоксального марксизма (как на европейском континенте), так и антимарксистские и фабианские призывы (как в Британии). Теперь радикальные левые решили опираться не на пролетарские партии, а непосредственно на выступления пролетариата, обходя таким путем трясину политической борьбы и стремясь возглавить действия кульминационного характера, например, всеобщие забастовки. Такой «революционный синдикализм», процветавший в последние десятилетия перед 1914 годом, был основан (как это следует из самого его названия) на союзе между социал-революционерами всех оттенков и радикальными участниками нецентрализованного профсоюзного движения, связанными, в той или иной степени, с идеями анархизма. Это движение, зародившись в Испании, расцвело за ее пределами, в основном как идеология немногочисленных профсоюзных радикалов, вступивших в союз с некоторыми интеллигентами; и совпало со второй фазой роста и радикализации рабочих движений, сопровождавшейся интернационализацией и расширением интересов трудящихся, а также ростом настроений неопределенности в социалистических партиях по поводу их планов на будущее.

В период 1905–1914 годов типичный революционер Запада представлял собой какую-то разновидность революционного синдикалиста, отвергавшего (как это ни странно) марксизм как идеологию партий, использовавших его для оправдания своего отказа от революции. Это было, пожалуй, несколько несправедливо по отношению к наследникам Маркса, потому что самой поразительной особенностью западных массовых пролетарских партий, выступавших под знаменем марксизма, была незначительность фактического влияния марксизма на их деятельность. Политические убеждения их лидеров и радикальных деятелей часто не отличались, в своей основе, от взглядов немарксистов из рабочего класса и левых якобинцев. Все они в равной мере верили в борьбу разума против невежества и суеверий (т. е. против клерикализма); в борьбу прогресса против темного прошлого; в науку, образование, в демократию и во всемирное торжество Свободы, Равенства и Братства. Даже в Германии, где почти каждый третий из городских жителей голосовал за СДПГ, официально заявившей в 1891 г., что она являются марксистской партией, «Коммунистический манифест» был издан до 1905 года всего в 2000–3000 экземпляров, а самой распространенной книгой по вопросам идеологии (среди имевшихся в рабочих библиотеках) был труд под названием, которое говорит само за себя: «Дарвин против Мозеса»{126}. Фактически на родине Маркса почти не было интеллигентов-марксистов. Ведущие «теоретики» социализма прибыли в Германию либо из империи Габсбургов (Каутский, Гильфердинг), либо из царской империи (Парвус, Роза Люксембург). Дело в том, что к востоку от Вены и Праги марксизм был в почете, а интеллигентов-марксистов хватало в избытке. В этом регионе марксизм сохранял свое революционное значение, и связь между ним и революцией была очевидной, возможно, потому, что революция казалась близкой и реальной.

Здесь,