— Вы принимаете какие-либо препараты?

(Здесь я немного хитрю: если у него действительно нет никаких заболеваний, он не должен регулярно принимать препараты.)

— Только оланзапин.

А, антипсихотический препарат. Я достиг дна мутного водоема, в который мистер Сеймур меня затаскивал.

— То есть вы принимаете этот препарат, но у вас нет никакого диагноза, — говорю я с характерной для австралийцев интонацией, чтобы мои слова звучали скорее как вопрос, чем как утверждение (черт возьми, разумеется, это утверждение).

— Да.

Мистер Сеймур мой последний пациент (простите, клиент) на сегодня, и мне вряд ли хватит сил сказать ему, что это не имеет никакого смысла. Он снова тычет потным пальцем в форму заключения, давая мне понять, что ему не терпится прыгнуть в самолет и, надев футболку из органических материалов, направиться в дождевые леса.

Я понимаю, что мистер Сеймур не в порядке. Думаю, что у него диагноз вроде биполярного аффективного расстройства и сейчас у него маниакальная фаза. Я также понимаю, что он вполне может выйти из себя, когда примерно через тридцать секунд я скажу ему, что не подпишу медицинское заключение. Признаться, я решил выиграть еще немного времени. Я прошу мистера Сеймура подождать в коридоре (я уверен, что Лиза с удовольствием развлечет его болтовней, пока ее телефон заряжается), чтобы у меня была возможность собрать больше информации. Его беспокоит тот факт, что я не поднес ручку к его листку бумаги, но не до такой степени, чтобы начать со мной битву.

Как только он выходит из моего кабинета, я подпрыгиваю к телефону и набираю номер государственной клиники, в которой он наблюдается. Реакция терапевта мистера Сеймура из государственной клиники дает мне понять все, что нужно. Оказывается, он полностью отстранился от местной службы психиатрической помощи, которая занималась лечением его биполярного аффективного расстройства (теперь диагноз подтвержден). На прошлой неделе он устроил скандал в клинике, после того как множество терапевтов отказалось подписать медицинское заключение на основании его текущего состояния здоровья. Надо отдать ему должное, он хитро поступил, обратившись в частную клинику. К сожалению, он попал не к тому терапевту.

Продолжая прижимать телефон к уху, я кладу голову на стол, понимая, в каком затруднительном положении я оказался. Я не терапевт мистера Сеймура. На самом деле я лишь врач на один раз, который окажет ему услугу за деньги. И все же мой внутренний моральный компас говорит мне, что я не могу выкинуть его из кабинета, даже не попытавшись ему помочь. Но как я могу помочь? Я думаю об этом, продолжая разговор с его терапевтом, которого явно достала эта ситуация. Мне хочется сказать ему, что он все равно обязан помочь пациенту, даже если его все раздражает. Я воздерживаюсь от этих слов, как воздерживаюсь и от проявления солидарности с ним.

План составлен: его терапевт свяжется со скорой психиатрической помощью, которая постарается связаться с мистером Сеймуром на этой неделе. Я не буду подписывать медицинское заключение, и, следовательно, не позволю ему оказаться где-то, где деревьев больше, чем в местном парке, которому, однако, тоже требуется спасение. Это значит, что он потеряет много денег, не использовав дорогой билет на самолет.

Я кладу трубку и чувствую разочарование, хотя понимаю, что больше ничего не могу сделать. На самом деле могу, но это вряд ли одобрит администрация клиники (опять). Я открываю дверь и приглашаю мистера Сеймура. Он входит. Садится. Смотрит на меня. Затем на форму заключения. Неподписанную. Я наклоняюсь к нему и наношу необходимые удары: «Хорошая новость в том, что эта консультация будет для вас бесплатной. Однако плохая новость, мистер Сеймур, в том, что я не подпишу форму». Я делаю паузу, ожидая цунами гнева, разочарования и недовольства. Он несколько раз моргает. Хмурится. А затем просто говорит: «Ладно». Я задерживаю дыхание. Ничего. Он грустно смотрит на меня. Я наклоняюсь к нему чуть сильнее и, качая головой, объясняю, что мы с его терапевтом опасаемся, что он не очень хорошо себя чувствует. Он снова кивает и не проявляет решимости вступить со мной в бой. Возможно, он понимает, что с ним не все в порядке и что поездка в Южную Америку — это импульсивная попытка сбежать. Быть может, он никогда и не думал, что это действительно произойдет.

Я чувствую себя паршиво, наблюдая за тем, как он складывает и убирает в карман листок бумаги. История, произошедшая на прошлой неделе, повторилась. Он говорит, что просто хотел помочь. Я ему верю. Его печаль передается мне. Я чувствую ее. Мне очень хочется сказать ему, что однажды он непременно полетит туда, но я не знаю этого наверняка и не хочу давать ему ложные надежды. Я вряд ли еще раз загляну в окно жизни мистера Сеймура, поэтому проглатываю слова, которые вертятся у меня на языке, и просто говорю: «Знаю, что вы хотели помочь». Я объясняю, что психиатры свяжутся с ним на этой неделе, и убедительно прошу его не пренебрегать ни их помощью, ни помощью терапевта (однако предлагаю найти терапевта, который будет с большим пониманием относиться к его нуждам). Мистер Сеймур спрашивает, могу ли я быть его постоянным терапевтом. Я качаю головой и отвечаю, что, к сожалению, это невозможно. Я пишу письмо авиакомпании в слабой надежде, что мистеру Сеймуру удастся вернуть хотя бы часть стоимости билетов. Он уходит как в воду опущенный.

Если бы мы находились в государственной клинике и он был бы к ней прикреплен, то я мог бы пригласить его на прием завтра, сделать его своим пациентом и оказать ему поддержку, необходимую в такой сложной ситуации. Однако он уже прикреплен к другой клинике (нельзя прикрепиться сразу к двум), и о нем должны позаботиться врачи оттуда. В мире частной медицины и конкретно в нашей клинике это невозможно. И мне это противно. До глубины души.

Среда, 12 декабря

Терапевт из государственной клиники, работающий под прикрытием в частном секторе… Именно так я чувствую себя сегодня. Большую часть утра я повторял клиентам, что им вовсе не требуются эти дурацкие дополнительные тесты и что им лучше обратиться к своим постоянным терапевтам, которые хорошо их знают. По сути, я лишаю клинику (и себя) заработка.

Свой человек.

В данный момент передо мной сидит 39-летняя Харриет. Ее давно беспокоит тревожность, а в последние несколько недель у нее появилось учащенное сердцебиение. Естественно, ее это пугает. Расспросив обо всем подробнее, я узнаю, что эти новые ощущения появились, когда она получила повышение. Теперь Харриет возглавляет отдел в рекрутинговой компании и обязана приходить на работу раньше, а уходить позже. Она пытается впечатлить руководство, для чего вливает в себя кофе в неограниченном количестве. В остальном она здорова и находится в хорошей форме. Она не принимает никакие препараты, и в ее семье нет истории ранних сердечно-сосудистых заболеваний.