— Рассказывайте, — попросила она, — вы нашлиМонастырь?

— Нашел, — подтвердил он.

— И не были там?

— Не был, — он по-прежнему не открывал глаз.

— Почему?

— За сорок минут до того, как я позвонил материВиноградова, ей уже звонили и узнавали адрес этого монастыря. Этот неизвестныймонах всего лишь двоюродный брат Димы. Его зовут Арсений. Кажется, я опятьопоздал.

— Вы об этом так спокойно говорите… Он открыл глаза ипосмотрел на нее.

— Да, вы правы. Кажется, я просто перегорел. В общем, японял, что сделать все равно ничего не успею.

— Значит, Диму схватили? — в ее голосе не былоужаса. Может, она тоже слишком устала?

— Не совсем. Он успел уйти. Я позвонил из Ленинграда,вернее, из Санкт-Петербурга в Москву своим друзьям и попросил их предупредитьДиму. Что они и сделали. Он успел уйти только чудом.

— Почему бы вашим друзьям не забрать у негодокументы? — спросила Светлова. — Вам не кажется, что они давно моглиэто сделать?

— Нет, он им не отдаст. Он отдаст документы либо вам,либо мне. Меня он уже видел в Никитском переулке и знает теперь со слов Агаева,что мне можно доверять. Вы представляете, в каком он сейчас состоянии?Затравленный, преследуемый, напуганный смертью своих товарищей. А вы хотите,чтобы он отдал чужим людям? Так не бывает. Он ни за что не отдаст. Просто непридет на встречу.

— А к вам он придет? — спросила она.

— Ко мне придет, — сказал он. — Я уже успелназначить ему такую встречу.

— Где? — спросила она. Он покачал головой.

— Я пойду один. Слишком опасно ходить вместе. Два разамы спасались только чудом. Третьего раза быть не должно.

Она передернула плечами.

— Вы опять мне не доверяете.

— Доверяю, — очень усталым голосом ответилДронго. — Вы красивая молодая женщина. И я не хочу подставлять вас подпули. Это даже нечестно. На встречу я должен пойти один. Вот если у меня ничегоне получится, тогда вы останетесь последней надеждой. Надеждой на получениедокумента и его разглашение. Хотя, на вашем месте, я бы его никому не отдавал.Слишком велик риск. Сделал бы просто копии и разослал по всем редакциям газет ижурналов, особенно оппозиционных. Вот тогда мог бы получиться грандиозныйскандал. И операция «Возвращение Голиафа» попала бы на первые полосы всехведущих газет мира.

— Страшная картина, — покачала она головой. —Так вы можете свалить все руководство страны.

— Да, — кивнул он и вдруг спросил: — А вам,простите, нравится это руководство?

— Не знаю, — растерялась женщина, — я вполитику не вмешиваюсь.

— А мне не нравится. Они лишили меня родины. Не тойродины, в которую ныне превратилась моя республика, став яблоком раздораведущих стран мира. И не той, в которой бесновались кретины из партийногоаппарата и взяточники-чиновники. И не той родины, которая сегодня в единомнационалистическом угаре разделилась на пятнадцать частей и уже не можетостановиться, продолжая дробиться и дальше. Абхазия, Карабах, Приднестровье,Крым, Чечня, северные области Казахстана, юго-западные области Таджикистана итак далее. Все это было моей большой родиной. Той самой, за которую я проливалкровь, был ранен, в которую я верил, которую любил. Теперь у меня нет ничего. Яже не могу осколки великолепной вазы называть маленькими вазочками и любить также самозабвенно. Или лоскутки изорванной картины называть произведениемискусства и повесить в своем доме один из пятнадцати таких лоскутков. Я этогопросто не могу. И поэтому я их не люблю. И никогда не прощу им того, что онисделали.

— Вы философ, — несмело сказала женщина. — Увас своя идеология.

— Идеология «потерянного гражданина», — усмехнулсяДронго. — Говорят, в американской литературе есть такое понятие,применимое к целой плеяде блестящих прозаиков, — «потерянное поколение».Так вот, мы — миллионы бывших советских граждан — поколение «потерянныхграждан». Мы еще создадим свою великую ностальгическую литературу как плач повеликой стране, в которой мы все жили. Мы еще создадим искусство. Ностальгии потем незабвенным временам, которые навсегда канули в Лету. Мы еще будемнапоминать о себе своим плачем по «павшему Риму», оплакивая то, что мы никогда несможем вернуть или возродить.

— Интересно, — сказала без всякого выраженияженщина. — Не думала, что вы так сильно втянулись в эту проблему. Мнеказалось, что вы только профессионал честно отрабатывающий свой хлеб.

— Напрасно, — возразил Дронго. — Я всегдаберусь только за те дела, которые меня лично волнуют. И в которых твердо знаю,на чьей стороне.

— А сейчас вы на чьей стороне? — засмеяласьСветлова.

— На своей, — очень серьезно ответилДронго. — Сейчас моя самая главная задача — получить эти документы. Выменя извините, пойду приму душ.

— Конечно, — кивнула женщина. — Вы неопоздаете на встречу с Димой?

— Нет, конечно. Я помню о встрече.

Он поднялся и снова пошел в ванную комнату. Раздевшись,простоял под горячей водой не больше минуты. Обычно он стоял так гораздодольше. Он это часто делал, снимая с себя таким образом усталость. Затем сноваоделся и вернулся в комнату.

Она смотрела телевизор. На часах было около четырех часовдня.

— Вы есть будете? — спросила женщина. — Яприготовила жареную картошку. Простите, я больше ничего не умею.

— Нет, спасибо. — Есть он действительно не хотел.Вместо этого он принес с кухни стакан горячего чая и блюдце с вареньем,стоявшее в холодильнике. И только потом сел напротив нее. Телевизор его вообщене интересовал. Он смотрел на нее. Длинные ноги, чуть грубоватые пальцы рук.Она была по-своему симпатична: светлые волосы, прямой нос, умные глаза скакой-то сумасшедшей искринкой.

Она поймала его взгляд.

— Что-то не так? — спросила она.

— Вы довольно красивая женщина, — откровенносказал он.

Она улыбнулась.

— Только не говорите мне это сейчас. За два дня вывпервые обращаете на это внимание.

— Да, действительно глупо, — сказал он, словнообращаясь к самому себе. — Я просто все время думал о Диме, забывая, чторядом со мной такая женщина.

— Ничего, — улыбнулась она, — я не обижалась.И тогда он молча поманил ее пальцем. Поцелуй был долгим. В конце поцелуя оннеловко дернул рукой, и блюдце с вареньем упало прямо на брюки женщины. Онавскочила.

— Простите, — улыбнулся он, — я, кажется,разучился быть Дон Жуаном.

— Ничего, — засмеялась она, — я сейчас всевытру.

— Это не то варенье, — сказал он, — тамслишком много сиропа, — лучше снимите брюки. Вы все равно сегодня никудане пойдете.