пропустить что-то важное. Поезд проехал мимо сгоревшего дома, печь на пепелище – все, что осталось от жилого места. Печь – сердце дома. И она уцелела. Иногда человек умирает, но душа будто бы остается здесь, с живыми, со всей своей любовью…

Мысли текли медленно, словно шестеренки давно работающего дряхлеющего механизма. Надя пыталась понять, от чего ей так плохо и как она может это исправить. Как будто после окончания Литинститута что-то сломалось, и она точно знала – восстановлению не подлежит. Это была странная, невозможная жизнь, жизнь без будущего, почти без надежды, жизнь ради самой жизни. Это была выносимая жизнь. Говорят, Бог дает испытание по силам. И Надя свое – выносила.

По утрам перед работой она писала стихи. Время от времени думала о том, чтобы бросить, а иногда очень хотелось верить, что все строчки написаны не напрасно. И Надя садилась за стол. Вгрызалась и пробиралась сквозь текст. Дышала вместе с ритмом, искала нужные слова. Чувствовала боль. Будто бы через всю нее проходил стотысячный разряд, и она не умирала лишь потому, что писала. И стоило ей остановиться – сердце бы перестало стучать.

Днем время и гнетущие мысли растворялись в работе. А по вечерам Надя ходила на поэтические вечера. Вчера она была в Чеховке – так называли библиотеку имени Чехова на Страстном бульваре, где проходили встречи поэтов. Ей больше хотелось остаться дома, отдохнуть и собрать вещи, но ее очень звал Ларичев – это был его вечер вместе с Лидой Устиновой. Они назвали его «Ничего общего», Лида и Антон писали совершенно разные стихи, и именно различие стало основой вечера.

По дороге Надя свернула на Тверской бульвар, все равно ни один из поэтических вечеров не начинался вовремя. Облетевшие листья царапали плитку пешеходных дорожек, по краям подмигивали разноцветные лампы фонарей, от которых деревья становились красными, зелеными, синими. Она прошла мимо больших стендов с очередной фотовыставкой и остановилась возле облетающих кустов сирени. Здесь они любили сидеть после занятий, прямо на траве. Надя посмотрела на темный пустой газон. Жизнь изменилась, хотя и друзья, и поэзия по-прежнему были рядом. Именно сейчас, на этом месте она почувствовала инобытие, время, которое никогда не станет прежним. Это явственно ощущалось, сквозило в воздухе, мерцало в свете фонарей, гудело потоком машин. «Это значит, что больше ни с кем, никогда, как с тобой», – прошептала Надя строчку, несколько дней крутившуюся в голове, но не желавшую становиться стихотворением. Она развернулась и пошла обратно. С другой стороны улицы на нее смотрел бронзовый Пушкин, за ним темнели окна «Известий». Справа горела вывеска и витрины ресторана «Армения». На последнем этаже «дома под юбкой», давно потерявшего свою балерину, светилось одно окно, можно было рассмотреть на подоконнике пышный цветок и большую круглую люстру под потолком. Надя подошла к светофору. Рядом прямо на зебре заглох автобусик с надписью «Дорожная служба». Громко смеясь и переговариваясь, его толкали шестеро гастарбайтеров в ярко-оранжевых жилетках. Она перешла дорогу и спустилась в переход, чтобы выйти к библиотеке.

Когда Надя вошла в зал, свободных мест почти не осталось. Ей помахал рукой Антон, и Надя подошла к маленьким черным диванчикам, где расположилась вся их компания. Сцены отсюда не было видно, зато здесь можно спокойно общаться. Рядом с Лидой пили коньяк ее коллеги и друзья из газеты «Книжный знак», Егор Лаврин и Миша Куликов.

Надя села рядом с Полем и Доном. С тех пор как они вместе ходили на семинары Поль совершенно не изменился – это был все тот же русоволосый мальчик-поэт, чаще печальный чем веселый. Репников казался спокойным, но его выдавали нервные порывистые движения и прибавившаяся седина. С тех пор, как они с Ангелиной развелись, он за один месяц как будто стал старше лет на десять, перестал писать смешные стихи, много пил и часто говорил о смерти. Причина расставания оказалась проста: его ненаглядная предпочла своему мужу молодого хваткого режиссера. Надя сильно беспокоилась о друге и старалась звонить или видеться с ним как можно чаще, советуясь по поводу ее новых стихов или приглашая на прогулку.

На отдельном диване сидели жена Ларичева Юля и муж Устиновой Кирилл. Юля работала реставратором, а познакомились они на квартирнике. Это была невысокая темноволосая девушка с лисьей улыбкой. Ларичев жену любил и хотел написать завещание в ее пользу на свою квартиру в Чистом переулке. Жилплощадь досталась ему от отца, который был похоронен на Новодевичьем кладбище, и Антон иногда водил на могилу друзей, хвастаясь и одновременно примериваясь к месту своего будущего упокоения.

– А это правда, что издать тысячу экземпляров в «Секунде» стоит сто тысяч? – спросила Юля. – У Тоши вечер, а книги новой нет.

– Да у него книг больше, чем у всех нас, – ответил Камышников. – К тому же мы готовим. К весне должна выйти.

– А что, сто тысяч – много? «Секунда» же давнее издательство, во всех магазинах есть, – присоединился к разговору муж Лиды.

Кирилл работал экскурсоводом, но старался приходить на все вечера, на которых появлялась Лида. Надины друзья добродушно посмеивались, что Кирилл опасается, вдруг его жену уведет какой-нибудь молодой поэт.

– Можно, думаю, и бесплатно там издаться. Но это особый путь, – сказал Паша.

– Путь самурая? А какой особый путь чтобы издаться в «Вьюмеге»? – спросила Надя.

– Писать хорошие стихи. А у тебя вообще-то уже презентация назначена. Или ты новую написала?

– Конечно, нет!

– Все, тихо! Пора, – поднялся Ларичев.

Вечер начался. Слушая стихи друзей, Надя размышляла о внешней, форменной несхожести их стихов. И о равной силе чувств, о которых говорили поэты, каждый по-своему.

Первой читала Лида. Она выбрала для выступления черное платье с короткой бархатной юбкой. Читала Устинова всегда ярко и выразительно, двигаясь по сцене и помогая себе взмахами рук. Голос звучал уверенно, в такт ее движениям дрожали бархатные оборки, а стекла очков блестели, словно вспыхивающие глаза мифической птицы. Это стихотворение называлось «Синьково».

Пришло – не затоптать, не вымарать,

Не вычеркнуть заветных строк:

Трава, как волосы кикиморы,

И сердца голубиный ворк,

И мокрость веточки рябиновой,

Дрожащей прямо возле глаз,

И слой земли раскисшей, глиновой,

Что под ногами запеклась,

И тихий, мерный ход истории,

Где редкий дождь и блёклый свет,

Где даль в глаза течёт, как море, и

Тебя самой – как будто нет.

Ну, и дорога – грусть заплечная,