Это больше не мое дело.

– Заберу тебя через пару часов. – Конор ухмыляется. Я закатываю глаза и выпрыгиваю из машины. Он перебирается на сиденье водителя и газует.

Его стиль вождения всегда вызывает у меня легкий сердечный приступ. Черт его побери, еще лекции мне читает. Козел.

На первом этаже пусто, поэтому я направляюсь в свою комнату, намереваясь броситься на кровать и утопить свои печали в дерьмовой эмо-музыке, пока жду возвращения Конора. Но едва устраиваюсь, как в дверь стучат. Я откидываю голову на спинку кровати и стону, но мне некуда спрятаться.

– Да?

Думаю, опять папа. Вместо этого в дверь заглядывает тронутая сединой голова мамы, и я вдруг жалею, что не остался в своей машине и не уехал с Конором.

– Привет. – Она кажется нервной. Никогда не видел, чтобы мама нервничала.

– Привет, – отвечаю устало. Я и правда устал. Устал от всего этого – от того, что моей жизнью распоряжаются другие люди. От своей абсолютной неспособности чем-то им ответить. Как я и сказал Конору, мне надоело быть слабым. С этой мыслью я сажусь прямо и смотрю маме в глаза. – Чего ты хочешь?

Она морщится только на долю секунды, но я замечаю.

– Ты не против, если я зайду?

Я качаю головой.

– Нет. Конечно.

Она на цыпочках входит в комнату, берет стул от стола и пододвигает его ближе к кровати. Садится и прочищает горло.

– Я сегодня рано пришла с работы…

– Поздравляю.

Она дарит мне натянутую улыбку.

– Ладно. Я понимаю. Ты сердишься. Можно я продолжу? Я пришла сюда не за тем, чтобы спорить. Извини, я редко появлялась на этой неделе; мы готовимся к суду, и на работе полный дурдом.

– Как и на любой другой неделе, – бормочу я.

– Зак, – ее голос резкий, как пощечина, но мне все равно. Я продолжаю.

– Да, мама. Ты знаешь, эта неделя ничем не отличается от любой другой. Тебя здесь не было? Тебя никогда здесь не бывает.

Ее щеки вспыхивают, губы сжимаются в тонкую линию, и я знаю – я просто знаю, – что она вот-вот обрушится на меня за грубость. Но после нескольких минут напряженного молчания мама кивает.

– Ты прав. Ты имеешь полное право обижаться. Я знаю, этот год был нелегким для тебя и твоей сестры. Надеюсь, вы знаете, что я не собиралась брать это дело.

С отвращением качаю головой. Как будто ей не все равно.

Словно прочитав мои мысли, мама говорит:

– Мне не все равно.

Она смотрит на меня так, как раньше, когда я был маленьким, до того, как начала работать восемьдесят часов в неделю и я перестал ее видеть. До того, как отец превратился в призрак. Когда у меня были настоящие родители. Я прикусываю нижнюю губу, чтобы та не дрожала.

– Помнишь, когда тебе было около десяти лет, я только начала работать в фирме и они дали мне ужасное дело?

– Я помню, что в том сезоне ты пропустила все мои бейсбольные матчи.

Она хмурится и кивает.

– Да. Прости. Я знаю, что за эти годы пропустила еще больше. Ты помнишь подробности того дела?

Я качаю головой.

– Я защищала парня – он был ненамного старше, чем ты сейчас, – которого обвиняли в том, чего он не делал. Редкий случай, когда ты адвокат. – Она издает резкий смешок. – У него было мало денег… Я работала на общественных началах. И его признали виновным. По сей день я помню его лицо, лицо его матери, когда беднягу забрали.

– Это ужасно, – говорю я. Это правда ужасно, но я не понимаю, к чему она клонит.

– С тех пор я делаю все возможное, чтобы обеспечить справедливый суд для всех, независимо от того, виновны они или нет. Я всегда вижу проблески человечности в моих клиентах – проблески того, что я вижу в себе. В тебе. – Ее глаза печальны. – Ты всегда был идеалистом, перфекционистом. Это одна из многих черт, которыми я в тебе восхищаюсь. Я знаю, ты думаешь, мне не следовало брать это дело. Так было бы правильно, особенно учитывая, с какими преследованиями столкнулась наша семья из-за моего решения. Тем не менее одна из причин, по которой я стала адвокатом, и одна из причин, по которой я все еще им являюсь, заключается в том, что я искренне верю – все заслуживают справедливого суда. Никому не позволю сказать, что я не могу выполнять свою работу. И я знаю, что вы с Гвен достаточно сильные, достаточно смелые, чтобы справиться с тем, как ведут себя с вами эти люди. Может, вы думаете, что с моей стороны несправедливо ставить вас обоих в такое положение, но у меня тоже есть убеждения.

Она на секунду останавливается.

– Когда ты станешь старше, то, надеюсь, будешь помнить, что люди – это не просто набор их ошибок. Мир не делится на черное и белое; лучшее, что ты можешь для себя сделать, – это видеть промежутки между этими полюсами и знать, что крайности никому не нужны. Твой отец начинает понимать это сейчас, но до того годами не мог. Ни применительно к себе, ни к кому-либо еще. Иногда ты так на него похож.

Подбираюсь при упоминании отца.

– Я на него не похож.

Она кивает.

– Понимаю. С ним было нелегко.

– Мягко сказано, – бормочу я.

– Я знаю, что тебе пришлось решать проблемы, которые изначально не твои. Управляться по дому, отвозить сестру, все это. Я ценю твою помощь больше, чем ты думаешь, Зак. И твой папа тоже. – Она вздыхает. – Хотя он пытался. Я знаю, тебе кажется, что слишком мало, слишком поздно. Но ты заслуживаешь знать – он много лет страдал от депрессии.

Моя челюсть сжимается. Я знал; конечно, я знал, но впервые мама говорит это вслух. Мне не нравится, что поднимается у меня внутри в ответ: смесь вины и гнева, беспокойства и страха. Я щурюсь, смотрю на свои руки на коленях и сильно моргаю.

– Эй. – Мама на мгновение берет меня за руку, и я удивленно поднимаю голову. Ее глаза полны тревоги. – Об этом трудно говорить, не так ли? – Пожимаю плечами. Она качает головой. – Мы должны были больше общаться все эти годы. Я должна была. Попытаться все сбалансировать – карьеру и заработок, и вас, ребята, и вашего папу… – Ее глаза затуманиваются. Это самое близкое к плачу, что я когда-либо у нее видел. – Прости, если я не очень хорошо справилась. Если он не смог. Но ты должен понимать, депрессия – это зверь. Она все еще там, внутри, и теперь, когда твой отец наконец получает помощь и принимает правильные лекарства… Ты ведь наверняка заметил, что он старается больше участвовать в жизни семьи?

Я неохотно киваю, вспомнив, сколько раз папа стучал в мою дверь за последний месяц и совал голову в мою комнату. Сколько раз я отсылал его прочь.

Мама откидывается на спинку стула и замолкает, и в тишине я понимаю, что это наша с ней самая долгая беседа об отце.

– Мэй терроризировала наш дом все это время, – слова выскакивают, прежде чем я успеваю их остановить.