— Убирайтесь отсюда! — рявкнула корниловская женщина, добавляя мне офигея. — И запомните: мы не позволим вам обижать нашу Лизу! И не приведи вам бог задумать что-то дурное против нее! Я лично вам глотку перегрызу за этого ребенка! Не говоря уже о том, что за ней еще много защитников, что готовы будут сражаться за эту чудную девочку, и первый из них — ваш собственный сын! Неужели вы станете упорствовать и сражаться и с ним?

— Сражаться — это не про моего Антона. Всего лишь упрямство, что быстро пройдет! — огрызнулась Каверина и зашагала к калитке, бросив через плечо: — Вы еще сильно пожалеете, что пригрели такую змею.

— Ты на черта встала? — накинулась я на Лену, только маман Антона скрылась за углом. — Еле на ногах же стоишь!

— Уф-ф-ф… правда плохо, — привалилась она ко мне боком, утирая рукавом полившийся градом пот. А я сначала замерла, чуток деревенея, а потом неловко обняла ее за плечи, поддерживая. — Ты не слушай ее, Лиза. Все у вас будет с Антоном хорошо. Он хороший, и ты хорошая.

— Ты меня не знаешь. С чего взяла? Так-то про мать мою и прошлое она не соврала.

— Прошлое — не настоящее, Лиза. Ты — не твоя мать. Антон — не копия своих родителей. Миша тебя любит и в тебя верит. А я ему верю и люблю его. И все у нас всех будет хорошо.

— Пфф! — фыркнула я насмешливо. — Странная логика.

— Ну уж какая есть.

— И никакая я не ваша Лиза, — проворчала, потащив ее обратно в дом.

— Наша, еще какая наша.

— И я не ребенок!

Номер на входящем вызове через полчаса после отбытия родителя я узнал сразу. Уж отцовский я помню наизусть, а тот факт, что у него есть мой новый, даже не на меня так-то оформленный, нисколько не удивил. Сто процентов знает его чуть ли не с первого дня. Чего звонит? Имеет еще что-то мне сказать?

— Да!

— Сынок, ты все еще занят работой автомойщика? — спросил, нисколько не скрывая насмешки.

— Нет. Я еду к своей девушке. — Теперь ведь можно. А раз можно, то гори весь мир огнем, мне к ней надо.

Только он скрылся с горизонта, я упросил Лаврова, одного из оперативников, немедленно подкинуть меня к моей мелкой и уже несся на всех парах на служебной орионовской “Ниве”, доставая мужика просьбами ехать еще быстрее.

— Что же, тогда ехать стоит побыстрее, возможно. Мне позвонил Никита, парень из охраны твоей матери, и сообщил, что они ее ожидают под одним из домов в хорошо, думаю, тебе известном загородном поселке, и последние пять минут из-за забора слышен разговор на повышенных тонах.

И без того колошматящее в предвкушении сердце забилось чаще и тревожнее.

— Спасибо, пап!

— И, Антон! Девушку никто не тронет. Никогда. Даже если твоя мать сдуру прикажет. Все.

Он оборвал вызов, не став слушать моего очередного “спасибо”. Я повернулся к Лаврову.

— Ага, слышал, — кивнул он и прибавил газу, — но штрафы за ваш счет, если что, Антон Вячеславович.

— Просто Антон, а! — уставился я в лобовуху, мечтая полететь вперед со скоростью звука.

— Проставляюсь! — крикнул оперативнику, выпрыгивая из тачки практически на ходу и наблюдая, как моя мать выходит со двора корниловского коттеджа.

И пребывала она явно в ярости. Чего наговорила Лиске? Если сорвалась, могла много чего и совсем не хорошего. Мама у меня собой владеет мастерски, как-никак всю жизнь моего отца терпит, его характер, похождения налево, да и меня. Но если срывается, мало никому не бывает.

— Антошенька, сынок! — она остановилась и протянула ко мне дрожащие руки, так, будто нуждалась в опоре, без которой упадет.

— Мам, зачем? — я шагнул к ней и обнял, она в ответ вцепилась в мои плечи как-то чуть ли не отчаянно. И заплакала, шокируя меня. Я никогда не видел, чтобы моя мать плакала. Никогда.

— Ты ни разу со мной не увиделся за это время! Не приезжал, не звонил!

Стало вдруг стыдно до тошноты. Правда это. Я после похищения и не подумал с ней повидаться. Но мы раньше тоже могли не видеться месяцами, хоть и жили в одном городе, не говоря уже о моем отъезде за бугор. И никогда ее это не задевало и не волновало. Мне так казалось.

— Я думал ты злишься. Из-за свадьбы этой.

— Я злюсь! Я просто в бешенстве! Но ты мой сын! Единственный, а из-за этой…

— Ма! — отстранил я ее, держа за плечи. — Не надо. И слез не надо. Ничего не изменят ни слова, ни слезы. Нечего тут менять, мам.

Она смотрела пристально на меня с пару минут, постепенно беря свои эмоции под обычный железный контроль и вытирая глаза платком.

— Когда ты таким стал? — спросила она как будто больше у себя, а я пожал плечами. У меня нет ответа на это, я никаких переломных изменений в себе не ощутил так-то. Таких, что раз — и мир по-другому видеть стал.

— Я пойду, мам. К ней, — стоять на месте, даже с ней, даже осознавая, что надо, — это как наживую себе нервы ножом полосовать.

— Ты же осознаешь все последствия, — мама не спрашивала, но я все равно кивнул. — Что же… значит, ничего уже не поделать. Ладно, до встречи, сын.

Ни объятий, ни дежурного поцелуя в щеку. И на заднее сиденье садилась уже мама, какой я привык ее видеть — ледяная невозмутимая особа королевских кровей. А я шагнул к калитке и уперся пальцем в звонок, да так и держал, пока она не распахнулась и передо мной не предстала явно заведенная не на шутку моя мелкая.

— Мажор! — произнесла она, прищурившись зло. Неужто мама ее так обидела, что прилетит сейчас мне?

— Ли… — только открыл я рот, когда она сграбастала меня за рубашку и рывком втянула во двор, с грохотом захлопывая калитку. И тут же буквально вскарабкалась на меня, обвивая руками и ногами. Вогнала безжалостно ногти в затылок и столкнула наши рты с такой силой, что мигом стало солоно. Я подхватил ее под ягодицы, сжав их и застонав в ее рот от наслаждения. Развернулся, упирая мою девочку спиной в полотно забора, и просто ухнул в наш поцелуй. В башке грохотало так, словно и в разуме и во всем теле одна за другой лопались стальные изуверские оковы.

Можно-можно-можно! Можно эти губы, что чуть ли моих не жаднее, можно ее тело в моих лапах бесстыжих, можно ее вкус допьяна, можно дышать ее ароматом, можно ощущать жар между ее ног, которым она трется о мой стояк, зверски изголодавшийся. Нам все теперь можно! И стоны, не поймешь сразу: ее или мои эти, и мягкость ярких кучеряшек полными горстями, и невесомость под ногами — все это тоже можно.

— Скучал… п*здец просто… — прохрипел, дав только глоток воздуха обоим.

— Все? Все, да? — не столько спрашивала, сколько требовала моя рыжая, целуя мое лицо коротко и часто, будто метила-метила всего, чтобы ни одного места без ее следа. А я тоже тыкался, куда придется, губами, тиская ее и втираясь еще плотнее.