Тогда (и только тогда!) он увидел, что петербургский рассвет уже наступил; значит – никаких разведённых мостов; значит – никакого поэта на мосту между мирами (точнее – это не о Стасе).

Потому – он очень скоро домчался на Вознесенский проспект; но – он (не) возлетал по обшарпанной лестнице. Он – переступал через множество ступеней. Он – замер перед бронированной дверью, доставая замысловатый ключ (но – опять ничего не успел)! Дверь сама перед ним распахнулась.

– Проходи, – спокойно и в голос сказала ему Лилит (всегда – прекрасная; но – уже нескрываемо чужая), потом повернулась и пошла, и он закричал ей вослед, сам понимая, что вполне безнадежно:

– Подожди!

– Потом. Всё для тебя будет – потом. Здесь и сейчас – (этот) «мой» мир умирает.

Немного смешавшись, он шагнул за ней в комнату. Илья – всё еще спал в своей смерти; но – ему (словно бы) уже приснилась отсутствие бесконечных его повторений, ибо – рядом с ним была Лилит.

А потом – «статичный» Стас шагнул в комнату и зашагал, негнущийся, прямо к мёртвому Илье; причём (озираясь) – шагал и крутил головой, не узнавая привычного мироздания.

А потом – он шагал и увидел мёртвого Илью. Человека, что жизнью и смертью спал среди мира и праха.

А потом – Стаса словно бы отшвырнуло обратно (в бесконечность повторов): и опять (и опять, и опять) – опять он, негнущийся, входил и шагал, и начинал видеть «смертью уснувшего» человека – того, кто действительно (а не в своем самомнении) мог бы из праха восстать и встать рядом с прекрасной и смертоносной Лилит.

Но! Тотчас бы явилась не менее прекрасная смерть – вместе с несокрушимым Энкиду (зеркальным отражением героя Гильгамеша)! Никакие двери не остановили бы Зверя; он просто пальцами смял бы любую броню как бумагу, вот так-то.

Но! И опять и опять Стас шагал, бесконечно озираясь: всё компьютеры, факсы, всё картины по стенам (живопись скупа и современна) и опять и опять он пришел и увидел, и сказал (не ведая что говорит):

– Вижу, твой мир не так уж и плох.

Она – тотчас с ним согласилась, причём – без обычной усмешки:

– Да, он именно так и выглядит.

Он поднял левую руку и коснулся виска, и не нашел там ледяной иглы. Тогда он (как бы вместо нее) усмехнулся, и окончилось для него время притч. Он сказал:

– Так чего же ты хочешь?

Она – ответила очень просто:

– Его.

Он – даже не дрогнул. Он – промолчал, прекрасно понимая, что уже и этим изменил ей. Точно так, как и она все свои неисчислимые века изменяла ему подобным и изменяла ему подобных! Конечно же, она на него даже не взглянула, да и – смотрела ли когда? Но! Сейчас и он не смотрел на нее.

– Отдай ему свою жизнь. Пусть живет вместо тебя.

Он, не удивившись, ответил:

– Ты, верно, ждешь, что от твоих слов я сейчас же стану вопить и метаться от отчаяния и боли? Но я не знаю его, а теперь и не хочу узнавать. И я не его мать, что рожает в муках.

– Да, ты не его мать.

– Верно, хочешь, чтобы снова я пошел за тобой долиною смертныя тени, дабы только его ты обратно с собой привела, меня (на замен) – преисподней оставив.

– Да, я хочу.

Тогда он стал читать вслух (совсем как давеча Илья) неизреченные строки:

Он отступил, и вышла вдруг она, казалось, меньше ростом и печальна, легка и в светлом платье новобрачной. Все прочие – лишь улица, по коей она идет, идет – (и скоро будет в его объятиях, раскрытых с болью И говорит она; но не ему, а богу, и сейчас ей внемлет бог, и как бы через бога слышат все: «Нет у него замены. Но есть я, замена – я. Никто себя не сможет Отдать, как я. Что от меня, от здешней останется? Лишь то, что я умру. А разве не сказала смерть тебе, что ложе, ожидающее нас, принадлежит подземью. Я прощаюсь. Прощанье сверх прощанья. Никто из умирающих не может взять больше. – здесь он прервал себя!

Стас (здесь и сейчас) – попробовал саркастически рассмеяться; и не вышло у него. Впрочем – это уже не имело никакого значения! Выбор – был сделан, грехопадение опять бесконечно повторилось, и он становился «богом»: воз-мог навязать мирозданию свою у-часть; но – никогда не станет он целомудрен.

– Ты больше матери мне и больше любовницы, ты заново родила меня, – сказал он ей просто. – Ты душа моя, и не могу я отказаться от души. Но душа не кукловод телу, и я не марионетка.

Он (статичный) – подтвердил свою частичность. Они же (обе: и женщина, и – даже – сама его частичность) ему не ответили. Тогда – он сказал еще; причём – готов был бы говорить (как будто уже сказанного ему – самому ему – не достаточно) ещё и ещё:

– Какой иной помощи ждешь от меня. Отдам всё, кроме тебя и души, – так он предал свою бедную душу.

Они (обе: и «не его» женщина, и «его» душа) взглянули на него с удивлением. Светло-карим был этот взгляд, почти зеленым; но – сейчас (в отличие от царя Гильгамеша) цвета глаз он не разглядел. Ибо Яна сказала:

– Спроси об этом у души своей! Но ведь ты и спросил. Теперь попробуй быть один, быть уже