Еще одно средство, с помощью которого конкурирующие Голландская и Британская Ост-Индские компании способствовали серьезным и длительным переменам в привычках европейского общества примерно с 1660 г., заключалось в стимулировании продаж и поощрении потребления чая и кофе. Знаменитый амстердамский врач доктор Николас Тульп рекомендовал чай как прекрасное средство буквально от всех болезней. Но даже его пылкий энтузиазм по поводу якобы лечебных достоинств этого напитка оказался превзойденным тем фактом, что его коллега, доктор Корнелис Деккер (известный как Бонтеке), заставлял своих пациентов выпивать от 50 до 200 чашек чая каждый день. Кроме того, доктор Бонтеке опубликовал в 1697 г. свой Tractaat van het excellente cruyt thee — «Трактат о превосходном лечебном чае», который, кстати, щедро финансировали Heeren XVII. Несколько лет чай оставался модным напитком богатых, поскольку его подавали с дорогим сахаром, в японских фарфоровых чашках, на инкрустированных столиках и с золотыми ложечками, однако к концу века чай с молоком уже вовсю продавали на улицах. Несмотря на ожесточенную конкуренцию с английскими, французскими, скандинавскими и бельгийскими Ост-Индскими компаниями, голландцы продолжали импортировать чай во все больших количествах, дабы удовлетворить как свой собственный, так и европейский спрос в целом. Самый значительный бум в голландской торговле чаем пришелся на период между 1734 и 1785 гг., когда суммарный импорт вырос до 3 миллионов 500 тысяч фунтов чая в год, то есть в четыре раза, и с 1739 г. чай стал наиболее ценным и единственным товаром потребления среди грузов, доставлявшихся возвращавшимися домой голландскими восточными «индийцами».

Кофе стал более поздним нововведением на европейском рынке, чем чай, однако и его неподражаемый доктор Бонтеке рекламировал как лекарство от всех болезней. Он предписывал пользоваться им как верным средством от «цинги, ангины, колик, подагры, раздражительности, неприятного запаха изо рта, воспаленных глаз» и бог знает чего еще. Напиток вскоре стал очень популярен, даже несмотря на то, что в Нидерландах, как и повсюду, некоторые врачи объявили и чай, и кофе вредными наркотиками. Того же мнения придерживался и отец Франсуа Валентейн, который в 1724 г. сетовал на то, что «пристрастие к нему в нашей стране стало столь широко распространенным, что, покуда служанка или швея не выпьют свой ежедневный утренний кофе, они не могут попасть ниткой в игольное ушко». Забавно, что он клял англичан за введение в обиход такого порочного обычая, как elevenses — легкий завтрак с чаем или кофе в 11 часов утра. Растущая популярность чая и кофе помогла до некоторой степени обуздать пьянство в Соединенных провинциях, хотя «бренди с сахаром» оставался излюбленным напитком голландского рабочего — когда он был ему по карману. 100 лет спустя после пропаганды Тульпом и Бонтеке достоинств чая и кофе другой амстердамский доктор написал: «Простой человек пьет много бренди и верит, что тем самым укрепляет свой желудок, но он ошибается и не сможет долго продержаться, если не выпьет чая».

Возможно, несправедливо упоминать докторов Тульпа и Бонтеке вместе, поскольку последний являлся более серьезным и компетентным врачом, однако их слепо принимаемая пропаганда чая в качестве панацеи напоминает нам, что в золотой век Голландской республики — или, если уж на то пошло, даже в свой «период смены париков» — медицина была все еще далека от того, чтобы считаться точной наукой. В XVII и XVIII столетиях теория микробного происхождения болезней и клеточная структура тела были еще неизвестны. Несмотря на значимость таких вех в науке, как открытие Уильямом Гарвеем циркуляции крови, красных кровяных телец и сперматозоидов — посредством микроскопа — Антони ван Левенгуком, медицинские диагнозы и способы лечения по-прежнему во многом опирались на грекоримскую гуморальную патологию[65], которая рассматривала все заболевания как нарушение баланса или загрязнение четырех телесных тумор — соков или жидкостей. Лечение концентрировалось на восстановлении этого баланса, в основном посредством использования клистиров, слабительных, кровопускания и диет, но, кроме того, задействовало стимулирующие, тонизирующие и наркотические средства. Появление биологии как точной науки стало возможным только благодаря кардинальному улучшению микроскопа в XIX в., а появление эффективных фармацевтических препаратов датируется примерно 1880 г. Примечательно, что религиозное предубеждение против вскрытия человеческих трупов для медицинских и анатомических исследований в Голландской республике оказалось не столь сильным, как в большинстве других стран, что содействовало прогрессу как в хирургии, так и в анатомии. Часто проводились публичные анатомические вскрытия, и Рембрандт был не единственным из старых мастеров, кто запечатлел это на своих полотнах. Тем не менее медицинская фармакопея содержала так много бесполезных или даже вредных примесей, а хирургия как наука находилась на таком примитивном уровне, что большая часть удивительных исцелений, которых добивались врачи и хирурги, должно быть, объяснялась скорее безусловной верой пациентов в них, чем чем-либо еще. Почти наверняка то же самое имело место и в случае прославленного Германа Бургаве (1669–1738), руководившего кафедрами медицины, ботаники и химии в Лейдене, чья слава достигла даже Китая.

Стоит отметить, что, за исключением Бургаве, никто из крупных величин в областях естественных наук и философии во времена Голландской республики не преподавал в университетах. Симон Стевин, математик и инженер, выступавший за переход на десятичную систему; Рене Декарт, француз по происхождению и прирожденный философ, проведший большую часть своей творческой жизни в Соединенных провинциях; Барух (Бенедикт) Спиноза, амстердамский шлифовальщик оптических стекол и философ-метафизик; Христиан Гюйгенс, изобретатель маятниковых часов и автор волновой теории света; Ян Сваммердам, основоположник науки о насекомых — энтомологии; уже упоминавшийся Антони ван Левенгук, конструктор микроскопов и основоположник научной микроскопии, — все эти и другие люди, которых можно было бы упомянуть, занимались научной работой вне академического мира, хотя, естественно, поддерживали с ним контакты.

Значение Декарта и Спинозы для интеллектуального развития философии XVII в. слишком хорошо известно, чтобы говорить о нем подробно. Помимо всего прочего, их сочинения помогли постепенно подорвать слепую веру в ортодоксальные религиозные догматы и породили дух критической дискуссии, правда, быть может, не столько в самой Голландии, где издавались их работы, а за ее пределами. То же самое можно сказать о сочинениях беженца — гугенота из Роттердама Пьера Бейля, чей широко читавшийся «Исторический и критический словарь» (1695–1697) был пронизан духом глубоко скептичной критики, которая не могла не потрясти твердые религиозные убеждения многих его читателей, будь то протестанты или католики. Также Бейль являлся выдающимся проповедником веротерпимости, весьма эффектно противопоставившим религиозную нетерпимость Людовика XIV, аннулировавшего Нантский эдикт, с эдиктом императора Маньчжурской династии Цин Канси, разрешавшим исповедание христианства в Китайской империи. Пьер Бейль жил и умер христианином-протестантом, однако его деятельность во многом ответственна за рост рационализма и скептицизма в XVIII столетии.