дела в Мехико, как теперь назывался Теночтитлан. Поэтому Кортес с радостью воспользовался возможностью увильнуть от утомительной управленческой работы и снова заняться тем, что у него получалось лучше всего. Свои права на Гондурас заявил один из его капитанов, Кристобаль де Олид, попавший под влияние извечного соперника Кортеса, губернатора Кубы. С точки зрения Кортеса, это был непростительное нарушение субординации, требовавшее немедленного вмешательства[658].

Мы ничего не знаем о том, как два ученых монаха восприняли густые леса с огромными обвитыми лианами деревьями, гирлянды мха на их ветвях и вой обезьян, доносящийся из чащи. Знаменитый автор XX в., проследовавший этим маршрутом верхом на лошади, когда пейзаж еще не так сильно отличался от того, что было в XVI в., заметил застенчивых тапиров, которые прятались в камышах. В реках «плывущие бревна» с «почти ушедшей под воду верхушкой» превращались в аллигаторов, которые скрывались в глубине, махнув хвостами. Колибри зависали над тропами, а на полянах судачили попугаи. Над деревьями парили стаи красных, синих и желтых ара, издававших резкие крики, похожие на ястребиные. В стоячих водоемах цапли и журавли неподвижно стояли в ожидании рыбы, пока туканы с «чудовищными клювами», придававшими им «вид птиц, живших еще до потопа», порхали, как зимородки, над поверхностью воды. По мере того как леса становились гуще, а влажность и жара нарастали, вокруг наступала тишина, обострявшая страх перед неведомыми опасностями, которые могли таиться в болотистых низменностях. Только жужжание насекомых нарушало жуткий покой влажного горячего тумана, окутывавшего все вокруг и словно вытягивавшего силы и решимость из путников[659].

Кортес с триумфом вернулся в Мехико в начале января 1526 г., через 14 месяцев после своего отъезда. Ему удалось покончить с бунтом Олида, но экспедиция понесла тяжелые потери. Множество людей, включая двух фламандских монахов, отстали по пути из-за усталости, голода и болезней, и их больше никто никогда не видел. Тем временем Двенадцать начали влиять на события в Мехико и его окрестностях. Эти монахи относились к недавно основанной францисканской провинции Сан-Габриэль-де-Эстремадура, которая была охвачена духом реформы, поощряемой Изабеллой и Фердинандом при активной поддержке Франсиско Хименеса де Сиснероса[660]. Существует на удивление стойкое представление, что коллективное мировоззрение этих монахов было «милленаристским» в том смысле, что они полагали, что живут в конце времен, и вдохновлялись трудами калабрийского аббата XII в. Иоахима Флорского. В пророческих писаниях Иоахима говорилось, что человечество находится на пороге третьей эпохи, управляемой Святым Духом, о чьем пришествии возвестит появление двух орденов «духовных людей». Это пророчество получило изумительное подтверждение после основания в начале XIII в. двух великих орденов нищенствующих монахов – францисканцев и доминиканцев. Неудивительно, что многие францисканцы предпочитали видеть в этом предвестие новых времен[661]. Тем не менее ни поведение, ни мнения Двенадцати не указывают на то, что труды Иоахима оказали на них большое влияние[662].

Настойчиво продвигаемая идея, что Двенадцать были милленаристами-иоахимитами, на поверку оказалась досадным недоразумением, отвлекавшим нас от одного из самых замечательных эпизодов в истории христианства. Не демонстрируя ни намека на пламенный милленаризм, эти монахи были группой вполне практично настроенных, хорошо подготовленных и упорных миссионеров. Во многих отношениях они напоминали поборников вдохновленной наследием святой Екатерины Сиенской доминиканской реформы, которая на Эспаньоле доказала свою эффективность на примере проповеди братьев Педро де Кордовы и Антонио де Монтесиноса[663]. Взгляды Двенадцати и их преемников были отмечены схожей убежденностью в благости творения и врожденной восприимчивости человеческой природы к божественной благодати. Это было отношение, характеризовавшее францисканскую духовность с самого ее зарождения и придававшее деяниям святого Франциска Ассизского ту особенную непосредственность и свежесть, благодаря которым их сравнивали с евангельскими сюжетами[664].

Нет никаких сомнений, что Двенадцать и те, кто следовал за ними, целиком и полностью разделяли эту традицию. Провинция Сан-Габриэль-де-Эстремадура также находилась под влиянием научных и гуманистических реформ, которые исходили от великого голландского интеллектуала Эразма Роттердамского, чьи идеи имели огромное влияние в первые годы XVI в.[665] Одним из аспектов «эразмианства», особенно привлекавшим францисканцев, была уверенность, что возвращение «к истокам» (ad fontes), под которыми Эразм понимал Библию и раннехристианские, особенно святоотеческие, писания, является ключевым методом борьбы с упадком современного общества. Восторженная поддержка этой идеи Двенадцатью проливает яркий свет на необыкновенное чувство оптимизма, характерное для первых лет присутствия нищенствующих монахов в Новом Свете – лет, наполненных пламенной надеждой на то, что ранняя Церковь возродится на недавно открытых землях, не стесненная напыщенностью, богатством и коррупцией, поразившими католические структуры в Европе[666].

Двенадцать взялись за работу с энергией, которая казалась проникнутой ритуальной эйфорией. Видимое отсутствие алчности у их туземных последователей, как и связанная с этим скудность их имущественного состояния, казались монахам явными признаками евангельской простоты, фактически верным знаком того, что Провидение как следует подготовило этих людей к принятию христианства. «Во всем свете не было народа, более естественно желающего или расположенного к спасению своих душ, чем индейцы Новой Испании», – писал знаменитый францисканский хронист XVII в. Херонимо де Мендьета. Коренные жители Америки стали для монахов долгожданным напоминанием об аскетических принципах самого основателя их ордена, святого Франциска, и о настоятельной необходимости отбросить «испанскую гордость и самонадеянность», чтобы стать «индейцами среди индейцев: спокойными и терпеливыми, как они, бедными и полуголыми, кроткими и скромными, как они». Ни разу со времен апостолов, утверждал Мендьета, Евангелие не принималось с такой образцовой искренностью[667].

Наставником Мендьеты был один из Двенадцати – монах Торибио де Бенавенте, более известный как Мотолиния, что в переводе с языка науатль означает «бедняк». Мотолиния изображал первые годы испанской колонизации как новый исход, а Новую Испанию – как еще один Израиль, бегущий из египетского плена демонического идолопоклонства. Он никогда не переставал удивляться послушанию туземцев и их стремлению обратиться в христианство: сам он утверждал, что менее чем за неделю крестил в одиночку более 14 000 душ[668]. Как и его товарищи, он не сомневался в истинной благости каждого культурного явления, с которым сталкивался. Дьявол мог изо всех сил пытаться обмануть туземцев и сбить их с пути, но «этот горделивый дух» был бессилен противостоять их фундаментальной доброте. Поэтому монахи поощряли среди своей паствы танцы, праздники и песни на родных языках, сохранявшие местный колорит и стиль, чтобы помочь этим новообращенным всей душой принять христианство. То, что индейцы делали это с нескрываемым рвением, в свою очередь, подтверждало оптимизм монахов[669]. Мотолиния был тоже щедр на похвалы в адрес своих неофитов. Он писал, что они чрезвычайно талантливы: под руководством Петра Гентского многие из них с исключительной легкостью осваивали испанские художественные ремесла. Местные каменщики, плотники и скульпторы охотно принимали участие в строительстве церквей и монастырей, проявляя невероятное внимание к своим наставникам. Еще в 1532 г. францисканский монах и полемист немецкого происхождения Николаус Фербер сообщал на проходившем в Тулузе генеральном капитуле ордена, что в одном францисканском монастыре в Мексике жило пятьдесят монахов, которые утверждали, что той заботы, которую уделяли им индейцы, хватило бы на тысячу человек[670]. К середине века монахам удалось переселить бо́льшую часть коренного населения Центральной Мексики из разбросанных деревушек в новые города с решетчатой планировкой улиц, организованной вокруг главной площади, где стояла церковь в готическом стиле[671]. Кроме того, некоторые отпрыски знатных семейств проявляли интеллектуальные способности, достойные лучших европейских гуманистов. Теперь они носили христианские имена, такие как Антонио Валериано, Мартин Якобита, Антонио Вехерано и Педро де Сан-Буэнавентура, и становились превосходными латинистами, освоившими не только святоотеческое богословие и философию Боэция, но и сочинения Плиния, Марциала, Саллюстия, Ювенала, Ливия и Цицерона, а также Антонио де Небрихи, Эразма Роттердамского и Хуана Луиса Вивеса[672].

Понятно, что сообщения нищенствующих монахов о том, как христианская культура проникала буквально во все сферы жизни, обычно считаются оптимистичными преувеличениями. В конце концов, есть масса свидетельств, которые, кажется, этому противоречат. Туземный источник прямо говорит,