но Фальцетти занимало тогда другое. Он боялся даже подумать, к чему приведет появление полицейской команды, состоящей из одних психов, – а в сущности именно к тому понуждал его моторола. Теперь он не понимал, как мог согласиться выполнять указания моторолы; не понимал также, как можно моторолу ослушаться. Что-то творилось с Фальцетти внезапное и противное. Почему-то он ожидал немедленной расплаты, почему-то уверен был, что расплата наступит именно на собрании.

Между тем Дон вышел на подиум, поздоровался за руку с Алегзандером, хотя и виделся с ним всего полчаса назад; Алегзандер серьезно пожал протянутую руку, отчего-то вдруг засмущался и быстро сошел вниз.

Сработал какой-то полуинтеллектор, которых здесь было везде понапихано, и к Дону торопясь подкатило некое сооружение, напоминающее президентскую трибуну для брифингов. Выглядело это довольно смешно, но никто даже не улыбнулся. Дон тут же облокотился на «трибуну» и сказал:

– Ну вот.

Доны как по команде подняли на него глаза – их взгляды были торжественны и серьезны. Дон попробовал улыбнуться – не вышло.

– После того, что произошло, – скороговоркой начал он, вызывающе задрав подбородок и металлически оглядывая притихшие ряды, – я, пожалуй, не имею права обращаться к вам как к друзьям. Слишком тяжелая вина на мне, а значит, и на вас всех, слишком сильно каждый из вас хочет от этой вины откреститься, чтобы дружески смотреть на меня. Вы хотите отгородиться от моей вины обстоятельствами. Непониманием. Даже полной непричастностью.

Дон бросил косой взгляд на Фальцетти, который, скукожившись в покорной и в то же время вызывающей позе, сидел в первом ряду.

– И дело даже не в том, что настоящий виновник, как мы все хорошо знаем, к Дону Уолхову никакого отношения не имеет и сидит здесь, безнаказанный, вместе с нами. Дело в тяжести нашей – ну, пусть моей, если кому не нравится – собственной вины. Она, как центробежная сила в физике, отталкивает нас друг от друга. И мы уже увидели за последние шесть часов, к каким диким последствиям все это приводит.

Именно поэтому я не имею права обращаться к вам как к друзьям.

И все-таки я говорю вам: «Друзья».

Итак – друзья!

Дальше произошло то, что потом сторонники Дона называли между собой «святая пауза».

После того как он обратился к ним со словом «друзья», что-то случилось. Резко возросло ощущение храмовости, испытанное им на Хуан Корф, – что это? Вопрос, который он задал самому себе, был риторическим, ведь теперь он точно знал – сознательно или подсознательно, неважно, – что снова попал под влияние кси-шока. Сотни людей примерно с одним и тем же образом мыслей, с одними и теми же заботами, а главное, начальным сознанием, собравшись вместе в ограниченном пространстве, снова, как и в тот первый раз, вошли в какое-то подобие телепатического резонанса и, когда он произнес им слово «друзья», приняли его, и настроились на него, и стали вместе с ним одним целым.

Мелькнуло – «так и в Бога поверить недолго».

Правда, то, что с ними произошло, назвать кси-шоком уже было нельзя. Это было что угодно, только не шок. Это было состояние, которое можно определить как восторг, но восторг не шоковый, а сразу принимаемый как устоявшееся, родное и единственно правильное.

Потом случилось нечто, вызвавшее у Дона сильное неприятие и чуть не погубившее храмовость состояния, – собравшихся стали объединять не только чувства, но и мысли – естественно, в словесной оболочке. Любой дон был хорошо знаком с этой процедурой. Все они прекрасно помнили, что это значит – вдруг услышать в голове чей-то чужой голос, даже если он принадлежит тебе самому. До этого, правда, они слышали только голос Кублаха, но вслед за голосом появлялся и сам Кублах, Йохо, этот напыщенный коротышка, и тогда тело самым унизительным образом переставало тебя слушаться, тогда оно начинало подчиняться командам твоего персонального детектива, и ты шел, куда он прикажет, и льстиво улыбался подонку, и с громадным воодушевлением жал ему руку – ненавидя, ненавидя, ненавидя!

Чувство – незабываемо отвратительное. Что удивительно, ни у кого из них, кроме Дона, почти никаких неприятных сходств чужой голос в голове не вызвал – только Дон секундно вздрогнул от отвращения. Но именно что секундно, потому что в следующий миг он уже понимал, что это не только его голос, но и голос, принадлежащий ему самому, Дону Уолхову. Ибо этот голос стал рассказывать остальным донам о плане, с помощью которого он надеялся свалить сумасшедшего моторолу.

Одновременно это был голос общий. Сообща сами себе рассказывали они о порядке действий, которые надо произвести, перед тем как наступит день Д., День Данутсе, и моторола окончательно лишится власти.

Фальцетти между тем изнемогал от непостижимого страха и недоумения – ублюдок, в котором, похоже, что-то разладилось, с диким жужжанием то выскакивал из-под кресла, то, бестолково пометавшись, протискивался назад. Фальцетти уже догадался, что ни в чем дурном его пока что не заподозрили, но, не подозревающий о феномене кси-шока, чуть ли не впал в прострацию от нереальной, сюрреалистической сцены, разворачивающейся вокруг него. Он заглатывал воздух, как утопающий, он хватался за сердце, он оторопело вращал невероятно выпученными глазами. А вокруг просто молчали – Фальцетти физически ощущал, как его не пускают в это молчание. Ты не наш.

Доны выглядели как супруги во время блаженного и очень ответственного коитуса, во время которого они хотят зачать ребенка. Да, по сути, так оно и было.

Слово «друзья», выбранное Доном почти случайно, самым радикальным образом объединило тех, кто собрался в Зале Достойных. Объединило и ментально, и физиологически. Уже говорилось, что кси-шок, как и любое другое подобие нирваны, говоря языком наркопатологии, вызывает мгновенное привыкание – человек, пока не обратится к Врачу, постоянно стремится еще раз пережить это состояние, причем не вообще кси-шок, а именно такой, который испытал напоследок.

«Храмовость» тогда сама собой не прошла и, похоже, проходить не собиралась, так легко было в ней находиться, что казалось – этот подарок жизни теперь навсегда. Обсудив план, и приняв его, и составив график подготовки, они – бог знает по чьему предложению – встряхнулись и вышли из ставшего родным состояния. И только тогда Дон сказал:

– Друзья!

Словно слово последнее для ораторского эффекта повторил, словно мысль продолжил, полчаса назад начатую и оборванную молчанием.

– Друзья!

Фальцетти настрополил уши.

– Теперь, когда мы только что… – он весело скосил глаза на Фальцетти, – когда мы только что так вкусно и плодотворно помолчали, когда мы таким замечательным образом скрепили наше родство, предлагаю дать нашей команде название –