Фальцетти поморщился. В отличие от Дона, у него все-таки какое-то подобие вкуса было – так он считал и так в юности ему говорили, – и слово «братство» покоробило его своей пустотой и помпезностью. Тем не менее он не преминул сразу же по окончании Тронной речи Дона собрать вокруг себя собственных подчиненных и что-то подобное устроить для себя лично.

Происходило это, естественно, в подвале Наслаждений – помещении, несмотря на яркий свет повсюду и чрезмерную белизну обстановки, очень мрачном и мертвенно нежилом. Подчиненные числом шестьдесят два, измордованные и злые, следили за ним с нехорошим ожиданием. Фальцетти самолично пододвинул к стене тяжеленный стол (естественно, тоже белый), монументально оперся о него правой рукой, отчего скособочился, немного пожег глазами пространство перед собой и бешено заорал:

– Това-арищи!

Чем-то это обращение его взыскательному вкусу не приглянулось, и тогда он повторил, тоном ниже и побасистей:

– Товарищи мои.

И попробовал повторить Донову паузу. Минуты три он молчал, скособоченный, взъерошенный, пронзительно нахмуривший кустистые брови, – больше ему молчать просто не дали.

– Ну что? – спросили его. – Слова, что ли, забыл?

Спросили с выражением, поэтому Фальцетти мигом ожил, мотнул головой, напрочь отметая обвинение в забывчивости, и уже скороговоркой объяснил собравшимся, что с этой поры они должны слушаться только его, потому он называет их Товариществом, а членов Товарищества – соответственно, товарищами.

Товарищи кисло пожали плечами и разошлись по делам, благо дел у них по-прежнему было много. Товарищами они друг друга принципиально не называли, да и слово «товарищество» очень быстро вышло из употребления даже в устах Фальцетти, сменившись на более гордое и воинственное – «гвардия». Правда, гвардейцами несостоявшиеся товарищи тоже не стали – почему-то прилепилось к ним глупое словечко «камрады», да так до самого конца и не отлепилось. К слову сказать, и у Братства тоже возникли сходные проблемы с названиями: если понятие «братство» кое-как, с грехом пополам, прижилось, то уж братьями или друзьями они друг друга не называли – разве что, может, в самом-самом начале. Чтобы как-то отличать себя от просто донов или, как потом выяснилось, еще и камрадов, они придумали себе менее выспренное обозначение, чем «брат», но все же косвенно о членстве в Братстве напоминающее – все они очень быстро стали кузенами.

Фиаско с Тронной речью не смутило Фальцетти и, уж конечно, не разуверило его в своих способностях. Больше того, он очень скоро с великим искусством соорудил из банды озлобленных полусумасшедших громил, даже отдаленно не напоминающих ему Дона Уолхова – ну, разве что словечками какими или время от времени проскакивающей удивительно доновой мимикой, – вполне боеспособную армию, жестко структурированную, умеренно дисциплинированную, чистоплотную и грозную. О том, как он этого добился буквально в дни, надо бы написать отдельный роман, однако для краткости достаточно будет сообщить лишь то, что именно в эти дни он получил от камрадов заглазное прозвище Псих, и редко кто из них называл его по-другому.

Удивляться его успеху не следует – уже давно Джакомо Фальцетти был пусть сумасшедшим, но все же изобретателем. Умом, пространственным воображением и прочими интеллектуальными достоинствами природа наделила его в избытке. Следует все же таки сказать, что армия эта, точнее гвардия, создана была не только его усилиями, но и усилиями непрестанных, порой навязчивых советов моторолы. Фальцетти, который терпеть не мог слушать чужих советов, тем более от ненавистного моторолы, на этот раз свою строптивость усмирил и все советы скрупулезно реализовывал. Все, кроме одного – того, который касался судьбы Грозного Эми. Здесь моторола, как ни старался, добиться своего не сумел. Несколько раз подступался он к Фальцетти с уговорами дать Грозному Эми какой-нибудь высокий командный пост – в сложных жизненных вычислениях сценарии с генералом Эми более нравились мотороле, чем сценарии с заурядным камрадом Эми. Нравились в первую очередь высокой надежностью и не в последнюю очередь тем, что имели порой сложное и приключенческое развитие. А к приключениям моторола, как еще сказано не было, испытывал самые теплые чувства. Любил пошалить, любил!

Но Фальцетти не испытывал к Грозному Эми ну совсем никаких теплых чувств и делать его генералом ни за какие коврижки не соглашался. Наоборот, задвинул его в рядовой должности в самую хлопотную, самую неудачную дюжину – и с глаз долой. И уперся, и что ты с ним будешь делать?

Эми, естественно, обо всем этом даже не подозревал. Как и большинство камрадов, он жил в бездумной ненависти – то ли к Дону, то ли ко всему миру; о прошлом своем, доновском прошлом, вспоминал с отвращением и непониманием (как можно было так глупо и бездарно проводить время!), о существовании будущего словно и не догадывался, мрачно исполнял приказы, наводил порядок, перетаскивал трупы и искалеченных, иногда, как и все камрады, оттягивался в бешеных драках, спал, жрал, в срок исполнял требования личной гигиены, сокрушал челюсти, вместе со всеми по какой-то книжке изучал тайные приемы нападения и защиты – словом, жил и не подозревал.

Это очень странным показаться может кому-то – что камрады так не похожи оказались на Дона. Имея его память, в большинстве случаев лишь слегка усеченную невылеченным психическим расстройством, зная все его мысли, а другого, кроме донового, ничего, конечно, не зная, – почему они стали такими другими? Это и им самим не казалось обычным, и порой, очень редко, задумываясь над таким странным несовпадением, задавая себе этот вопрос и даже отвечая на него в том смысле, что ничего странного, что мы – другая, более удачная, но и более обделенная судьбой ипостась Дона, они чувствовали, что за очевидной беспомощностью ответа кроется что-то стыдное и болезненное, Дону, может быть, даже изначально не свойственное, что-то благоприобретенное… Промелькивало у них все это не как облеченные в слова мысли, а как мимолетное тошнотворное ощущение, ничем не оправданное чувство вины, чувство собственного увечья. Никогда, никогда не смели они узнать, почему стали такими другими.

Позже, когда выяснились причины непонятной уродливой сцены с Тронной речью Фальцетти, когда известно стало камрадам, что люди Дона, в отличие от них, умудрились устроить классный ограниченный кси-шок, а вот у них даже близко не получилось, они очень вознегодовали. Судьба и здесь их обнесла – их, сильных, умелых, хорошо обученных, способных выстоять в любой самой жестокой драке, она не одарила кси-шоком, тем кси-шоком, который в первый час после Инсталляции будоражил их покруче самого каменного, самого запрещенного нарко; словно не старались они, словно в укромных уголках не скапливались, не сцеплялись руками, не крошили зубную эмаль в отчаянных и