дураков в концлагерях – и правильно делают! Майн Готт! Плохая им, видите ли, здесь жизнь – жрут досыта, от войны в стороне – радовались бы, что живы останутся!.. Так нет! Бегут в свою нищую Россию, словно она медом намазана… В общем, так. Никаких вам отпусков! Намечено сегодня молотить – и вы будете молотить! Вот в воскресенье, – с глумливой издевкой добавил он, – вот в воскресенье можете подойти ко мне с этой просьбой, но я и то еще погляжу – стоит ли отпускать всех…

Боже, как я, как все мы ненавидели его в этот момент! Если бы наша ненависть могла жечь – она испепелила бы этого злобного, демонстрирующего свою силу и власть нациста в одно мгновение. Мы молотили овес до конца работы и весь следующий день. И оба вечера Шмидт бесцеремонно дважды заглядывал к нам домой – проверял, все ли на месте, не ушел ли кто в Петерсхоф без разрешения.

В воскресенье утром, едва его панское величество проснулось (по моей просьбе Нина следила с крыльца, когда раздвинутся шторы на окнах), мы трое – я, Миша и Леонид – Симу уговорили не ходить: все равно ведь не отпустит всех четверых! – опять пошли к нему.

– Ну что, все же решили потрудить свои ноги? А вдруг уже умер тот ваш летчик? – начал Шмидт благодушно, но, взглянув на нас, быстро, как-то необычно сгорбатившись, повернулся к двери. – Сейчас вынесу вам ваши «аусвайсы». Но только для двоих – для тебя и для тебя! – Он ткнул пальцем в меня и в Мишу. – А Леонард пусть останется, он может понадобиться мне здесь, в усадьбе.

Не мог, не мог все же и тут не покуражиться!

И вот мы с Мишей в Петерсхофе. Вдали виднеется господский дом с белыми, как и в Маргаретенхофе, колоннами. При въезде в усадьбу по обе стороны дороги расположено несколько вытянутых, напоминающих бараки, одноэтажных домов – видимо, жилища для рабочих. Чуть дальше – громоздкие здания конюшни, скотного двора, различные хозяйственные постройки под красными черепичными крышами.

Навстречу нам выходит из одного дома пожилая женщина с пустым ведром в руках (плохая примета!), внимательно смотрит на нас.

– Скажите, пожалуйста, – спрашиваю я ее по-немецки, – где здесь живут русские рабочие?

Она отвечает по-польски, любопытство светится в ее глазах: «Вон в тех, крайних домах… А кто вам нужен?»

Поколебавшись мгновенье и переглянувшись с Мишей, я говорю: «Нам нужен Аркадий, тот, что на днях вернулся из концлагеря. Знаете такого?»

Она, выронив ведро, всплескивает руками:

– О, матка Бозка, как же не знать?! Такий гарный хлопец, такий гарный!.. Но он не здесь жил, а во-он в том здании, в конюшне… Видите, наверху окошко с решетками – вот там и была его камора… Понимаете, пан Аркадий такий смялый, самостийный хлопец, а наш пан управляющий, – она оглядывается по сторонам, – настоящий зверь. Невзлюбил он этого русского и распорядился запирать его после работы под замок.

Женщина жалостливо хлюпает носом в кончик головного платка: «Мой муж присматривал за Аркадием, очень жалел его, часто, несмотря на строгий приказ управляющего, открывал замок, отпускал его на волю. Он, Аркадий, все куда-то спешил по воскресеньям, говорил, будто у него родственники нашлись. – Женщина опять с любопытством уставилась на нас: – А это не вы, случайно, его родственники?»

– Мы, – опередил меня Миша. – Он наш старший брат.

– Матка Бозка, это надо же! – опять взмахнула руками фольксдейтчиха (теперь я поняла: она жена того оборотистого стража, что заставлял Аркадия работать за себя). – Матка Бозка, брат с сестрой нашлись! А мы-то с мужем все не верили ему, думали, дивчина какая завелась.

Женщина еще некоторое время недоверчиво буравит нас своими заплывшими глазками, затем, всхлипывая и сморкаясь в стянутый с головы платок, оборачивается к русскому бараку: «Теперь-то он, Аркадий, здесь. Сами пани хозяйка приказали поместить его вместе со всеми. Бедный хлопец, бедный хлопец… Пойдемте, я провожу вас».

В большой мрачноватой комнате с установленными вдоль стен двухъярусными нарами – пусто, безлюдно. Но так нам показалось лишь в первые секунды. Затем, привыкнув к полутьме, мы замечаем сидящих и лежащих на нарах людей, в основном – мужчин. Лишь небольшая группа женщин собралась, беседуя, у окна, где стоит единственная «одноэтажная» кровать, на которой смутно вырисовывается силуэт какого-то высохшего, седого старика.

Но где же Аркадий? Мы с Мишей растерянно оглядываемся.

– Та вот же вин, вот! – говорит наша провожатая и, всхлипывая все громче и громче, подталкивает нас к старику.

Всего ожидали мы с Мишей, всего, но только не этого! Мы ждали встречи с Аркадием, с хорошо знакомым нам молодым парнем – пусть измученным, изувеченным, растерзанным, а увидели совершенно, ну совершенно незнакомого нам человека – изможденного, морщинистого, с ввалившимися щеками и ртом старца с белыми, как снег, волосами. Он лежал с закрытыми глазами. Сложенные на груди руки покоились под грязным, облезлым одеялом. Во время редких вздохов откуда-то изнутри вырывалось влажное клокотанье, а в уголках черных губ вскипали и медленно опадали маленькие розовые пузырьки.

Все женщины разом уставились на нас, а мы с Мишей стояли молча, не зная, что говорить, что делать, – испуганные, раздавленные, оглохшие и опустошенные. Кто-то из женщин осторожно потрогал лежащего за плечо: «Аркадий, к тебе пришли. Очнись, Аркаша!»

Веки медленно, не сразу, поднялись. На нас смотрели огромные в темных полукружьях серо-зеленые глаза, полные жгучей боли. Но даже и они, глаза, были другими, неузнаваемыми. Исчезла из них приветливая, ласковая золотинка, а вместо нее струилась из глубин мрачная чернота. Но вот взгляд умирающего прояснился, что-то дрогнуло в его лице, опухшие, потрескавшиеся губы слабо шевельнулись. Он узнал нас!

«А тебе, Вера, особенный», – вдруг ярко, как молния, блеснуло в памяти, и тут меня наконец прорвало: слезы потоком хлынули из глаз, я прямо-таки захлебывалась ими. Опустившись возле кровати на колени и откинув слегка одеяло, я своей рукой осторожно накрыла изувеченные култышки, губами прижалась к впалой, синей от побоев щеке: «Аркадий, Аркаша, Аркашенька! Как же ты так, милый?! Как они, изверги, посмели? Что же теперь нам делать? Как жить дальше? Аркашенька, Аркаша, Аркадий…»

И Миша рыдал рядом, не стесняясь и не вытирая струящихся по лицу слез.

В груди у больного вдруг страшно захрипело, заклокотало, струя горячей алой крови потекла по подбородку, скапливалась яркой лужицей на вороте серой, застиранной рубашки.

– Ой, сейчас помрет! Отойдите от него! – заголосил кто-то испуганно рядом. Но он, Аркадий, вдруг неожиданно, как-то повелительно качнул головой, большим усилием воли – это чувствовалось по его