самоопределения народов, на котором основывалось существование Чехословакии, отвергался как фикция. Единственный моральный аргумент, к которому они прибегали, заключался в том, что границы существующих государств неприкосновенны и что в своих границах каждое государство может вести себя как ему заблагорассудится. Это был принцип легитимности, принцип Меттерниха и Венского конгресса. Будь он принят, запрещенным оказался бы не только распад монархии Габсбургов, но и завоевание независимости британскими колониями в Северной Америке. Для британских левых в 1938 г. это был странный довод, и он их смущал – отсюда нерешительность и неэффективность их критики. Дафф Купер, первый лорд адмиралтейства, не испытывал подобных сомнений, когда подавал в отставку в знак протеста против Мюнхенского соглашения. Его, восторженного биографа Талейрана, закономерно волновал европейский баланс сил и честь Британии, а не самоопределение народов или несправедливость Версаля. Судьба Чехословакии казалась ему в 1938 г. сутью проблемы не более, чем судьба Бельгии – в 1914-м. Такая аргументация подрывала моральную обоснованность позиции Великобритании в Первой мировой войне, но нравилась консервативному большинству в палате общин. Чемберлену нужно было отвечать на нее в рамках тех же силовых представлений. Он не мог сослаться на нежелание французов воевать, которое в действительности представляло собой решающую слабость позиции западных держав, и поэтому ему пришлось делать вид, что сама Великобритания не в состоянии воевать с Германией.

Чемберлен попал в ловушку собственных доводов. Если Великобритания была слишком слаба, чтобы воевать, то правительству следовало ускорить перевооружение, а перевооружение подразумевало сомнения в добросовестности Гитлера, неважно, декларируемые или нет. В этом смысле Чемберлен сделал больше, чем кто-либо другой, чтобы подорвать основы своей же собственной политики. К тому же одни подозрения обычно вызывают другие. Неизвестно, верил ли Гитлер в искренность Чемберлена до Мюнхена; но совершенно точно известно, что несколько дней спустя он в нее уже не верил. Как следовало из позиции самого Чемберлена, то, что должно было стать умиротворением, превратилось в капитуляцию. Гитлер усвоил, что самым мощным его оружием являются угрозы. Соблазн выставить Мюнхенское соглашение как триумф силы был слишком велик, чтобы ему противостоять. Гитлер уже не рассчитывал добиваться уступок, афишируя свои претензии к версальской системе, он планировал добиваться их, играя на страхах англичан и французов. Тем самым он только подтверждал подозрения тех, кто разоблачал Мюнхенское соглашение как подлую капитуляцию. Мораль в международных отношениях стремительно обесценилась. Парадоксальным образом, в конечном итоге истинным триумфатором Мюнхена оказался Бенеш. Хотя Чехословакия потеряла территорию, а затем и независимость, Гитлер лишился морального преимущества, которое до сих пор делало его неуязвимым. Слово «Мюнхен» стало ругательным, символом позора, о котором люди до сих пор не могут рассуждать бесстрастно. Значение имело не то, что было сделано в Мюнхене, а то, как это было сделано, а уж то, что впоследствии говорили та и другая стороны, оказалось вообще важнее всего.

Два стула в Мюнхене пустовали, а точнее, для двух великих держав, которые по праву могли рассчитывать на приглашение, там не подготовили стульев. В разгар кризиса президент Рузвельт призвал провести встречу в какой-нибудь нейтральной столице. Он не уточнял, будет ли на ней присутствовать американский представитель; в любом случае «правительство США… не возьмет на себя никаких обязательств в ходе нынешних переговоров». «Молодец», – похвалил Рузвельт Чемберлена, узнав о результатах Мюнхенской конференции. Позже, когда умиротворение не заладилось, американцы радовались своему отсутствию в Мюнхене. Это давало им право осуждать англичан и французов за то, что они и сами бы сделали на их месте. Отсутствие американской поддержки способствовало тому, чтобы «демократические» державы уступили. Тем не менее урок, который американцы усвоили после Мюнхена, сводился к тому, что они должны еще меньше поддерживать эти слабые державы. Рузвельт, полностью занятый проблемами внутренней политики, не собирался усугублять свои трудности, провоцируя дискуссии по поводу политики внешней. Европа могла идти своей дорогой и без Америки.

У русских имелось более конкретное предложение о проведении конференции. Они хотели организовать встречу «миролюбивых держав», чтобы скоординировать усилия по сопротивлению агрессору. Они тоже могли теперь занять позицию морального превосходства. Щеголяя своей верностью договорным обязательствам, они взваливали всю вину на Францию и ее слабость. 30 сентября один советский дипломат отметил: «Мы чуть было не наступили на гнилую доску. Теперь мы пойдем другой дорогой». Первый заместитель наркома иностранных дел СССР Потемкин, обращаясь к Кулондру, сказал: «Мой бедный друг, что вы наделали? Я не вижу для нас иного выхода, кроме четвертого раздела Польши»[42]. Русские утверждали, что не переживают за свою безопасность. Литвинов заявил Кулондру: «Гитлер может напасть или на Великобританию, или на СССР. Он выберет первое… и для успешного осуществления этого предприятия предпочтет договориться с СССР»{2}. Но в глубине души они были не так уверены в себе. Гитлер не сделал им никаких предложений и, более того, заявил, что спас Европу от большевизма. Изощренные наблюдатели ожидали, что следующим ходом Гитлера станет экспансия на Украину: западные государственные деятели ожидали этого с затаенной радостью, советские – с ужасом. Правители Советской России были бы рады отгородиться от Европы, но отнюдь не были уверены, что Европа отгородится от них. Поэтому после короткого периода упреков им пришлось возобновить призывы к созданию Народного фронта и системы коллективной безопасности против агрессии. Трудно поверить, что они всерьез рассчитывали на успех этой политики.

Все обсуждали, в каком направлении Гитлер двинется дальше. Меньше всех об этом говорил – и, видимо, думал – сам Гитлер. Точный график, приписываемый ему многими авторами, – Мюнхен в сентябре 1938 г., Прага в марте 1939-го, Данциг в сентябре – не основан ни на каких свидетельствах того времени. Одержав блестящую победу в Мюнхене, Гитлер вернулся в Бергхоф и предался рисованию фантастических планов реконструкции Линца, австрийского города, где он провел свои школьные годы. Время от времени он ворчал, что ему не дали повоевать с Чехословакией. Но о людях нужно судить по их поступкам, а не по тому, как они их потом комментируют. Гитлер снова выжидал, когда события обернутся в его пользу. Военное командование просило распоряжений насчет дальнейших действий. 21 октября Гитлер дал свой ответ: «Вермахт должен постоянно быть готовым к следующим случаям: (I) Охрана границ рейха и защита против неожиданного воздушного нападения. (II) Решение вопроса об оставшейся части Чехии». Это были не агрессивные планы, а меры предосторожности. Далее в директиве об этом говорится прямо: «Должна быть обеспечена возможность в любое время разгромить оставшуюся часть Чехии, если она, например, начнет проводить политику, враждебную Германии»{3}. 17 декабря вермахту было сказано: «Внешне это должно выглядеть как мирная инициатива, а не мероприятие военного характера»{4}. Эти директивы часто цитируют в качестве доказательства, будто Гитлер лукавил, соглашаясь на мюнхенское урегулирование. На самом же деле он скорее сомневался, что это урегулирование сработает. Притом что его часто считали политически невежественным, Гитлер лучше других европейских государственных деятелей понимал чешские проблемы и без всякого злого умысла считал, что независимая Чехословакия не сможет выжить с подорванным престижем чехов и лишенная своих естественных границ. Это не было желанием уничтожить Чехословакию. И Масарик, и Бенеш, создавая страну в 1918 г., придерживались такого же мнения; на этом принципе с первого и до последнего дня зиждилась независимость Чехословакии.

Если Чехословакия развалится на части, что должно появиться на ее месте? В Годесберге, во время Чехословацкого кризиса, Гитлер высказывался в пользу идеи щедро поделиться чехословацкими территориями с Венгрией и Польшей в награду за проявленную ими инициативу. Позже он передумал. Обе страны выжидали до тех пор, пока кризис почти не завершился; обе, по всей видимости, еще надеялись усидеть на двух стульях. 14 октября Гитлер сказал венгерскому представителю: «Я не в обиде на Венгрию, но она упустила свой шанс»{5}. Подчиненная Чехословакия казалась ему теперь предпочтительней уничтоженной. При всем своем несомненном злодействе Гитлер был рациональным политиком. Он стремился к неуклонному расширению могущества Германии, а не к театральным демонстрациям величия. Для этой цели зависимые