– Что случилось? – спрашиваю. – Ты в порядке?

Она просто качает головой, прижимая лоб к коленям. Из-за всхлипов ее лопатки сжимаются, словно она пытается улететь без крыльев.

Я уже оделась на работу, но мне все равно. Я захожу в душ и сажусь на корточки возле нее. Я промокаю мгновенно. Горячая вода кончилась уже вечность назад. Из головки душа хлещет ледяной поток, и я тянусь выключить его. Во внезапной тишине становится слышно ее отрывистое дыхание. Она безостановочно дрожит, даже зубы стучат. Кажется, словно жемчужины трутся друг о друга.

– Эй, – говорю я мягко. Я все время забываю, что мои собственные всхлипы она называет сверхдраматичными. Я забываю, что меня наказывали за слезы. – Все хорошо. Что бы ни случилось, сейчас все хорошо.

Я протягиваю руки и кладу их ей на локти. Ее кожа холодная, замороженная.

Я видела ее такой только однажды. Когда мне было десять, был короткий период, когда мама и папа могли снова сойтись вместе. Он спал у нас каждую ночь и возил нас на ужин. А потом однажды он исчез. Как и банка с деньгами, в которую мама откладывала наличные много месяцев. Мы пытались накопить деньги на поездку в «Морской мир».

Она снова и снова что-то бормочет.

– Что? – спрашиваю я, наклоняясь.

– Я сдаюсь, – говорит она тихо.

Слова падают с ее губ, тяжелые и мертвые. На мои глаза наворачиваются слезы.

– Нет, не надо, – говорю я. – Ты никогда не сдаешься.

Я думаю о маме до Великана, до того, как он разбил наш мир на кусочки. Как она выкидывала неоплаченные счета в мусорку и везла нас в «Макдоналдс» или как весело она шла со мной и сестрой целую милю, когда в машине кончился бензин. Мы пели рождественские песни, хотя на дворе стоял апрель.

Моя рука тянется к ней без разрешения, и я провожу пальцами по прядям ее волос, темно-каштановых, как мои. Я не позволяю себе думать о том, как всего несколько дней назад она больно дернула меня за волосы. «Я устала от твоего поведения, Грейс Мари». Я даже не помню, из-за чего она разозлилась. Я забыла вынести мусор или типа того.

– Мама. – Я слегка трясу ее, и она поднимает голову.

– Он злится, что бы я ни делала, – говорит она, но не мне, а себе. Нюх-нюх-нюх.

Ее лицо сморщивается, и она начинает снова плакать. Если бы только Бет была здесь. Она бы знала, что делать. Я смотрю на нее, беспомощная.

– Что он сделал?

Она качает головой. Я хватаю полотенце с крючка.

– Давай вытрем тебя.

Ее тушь и подводка растеклись, так что такое впечатление, что у нее синяки под глазами. Она с трудом пытается встать, словно ее ноги не держат. Я обнимаю ее за плечи, пока она заворачивается в полотенце. Кажется, она не может перестать дрожать.

Выйдя из душа, она смотрит на меня.

– Тебе разве не надо на работу?

Я киваю и смотрю на свою промокшую униформу. Я опоздаю. Я чувствую, что должна остаться с мамой, но я не могу пропустить свою смену, так как она завершающая.

– Я переоденусь, – говорю я. – Сейчас вернусь.

Она кивает, я иду в свою комнату и снимаю мокрую униформу, а потом хватаю вчерашнюю из корзины для стирки. Сэм все еще спит, а Великан на гольфе, так что в доме тихо. Переодевшись, я возвращаюсь в ванную.

Мама уже в халате, ее волосы обмотаны полотенцем. Я вспоминаю, как мы с Бет собирали вместе деньги, чтобы купить ей этот пушистый махровый халат в подарок на День матери несколько лет назад.

– Прости за это, – говорит она, махнув в сторону душа. Она смотрит в зеркало, смывая макияж.

Много времени прошло с тех пор, как мы с мамой разговаривали о чем-нибудь открыто, но я решаю попытать счастья.

– Мам, почему ты просто не бросишь его? Он просто ужасен. Ты заслуживаешь лучшего. Мы обе.

Она на меня не смотрит. Ее глаза приклеены к зеркалу.

– Это все не так легко, – говорит она.

– Но…

– Можно занять у тебя двадцать баксов? – спрашивает она. Ее глаза встречаются с моими в зеркале. – Я не получу никаких денег от Роя до конца недели.

Великан выдает ей деньги на карманные расходы. Как будто ребенку. Он все контролирует.

– Да, – отвечаю я, – конечно.

Она никогда их не вернет. По правде говоря, она притворится, что этого разговора – и ситуации с душем – никогда не было. Это будет не в первый раз.

– Я люблю его, – говорит она. – Когда станешь старше, поймешь.

Как я могу понять такое? Что за человек будет терпеть это дерьмо?

– Мам, если он тебя ударит, клянусь, что позвоню в полицию.

Я не видела, чтобы он это делал, но не удивлюсь, если сделает.

Она грустно улыбается:

– Рой не бьет. Ему и не надо.

И я вспоминаю, что он сказал пару вечеров назад: «Давай, уходи. Но ты не получишь родительские права».

Она никогда не оставит его, по крайней мере пока Сэм не закончит школу.

Я думаю о тебе, о том, как ты обнимаешь меня, словно я что-то драгоценное и редкое, о маленьких подарочках, которые ты все время мне подсовываешь, и как твои песни по телефону помогают мне заснуть ночью. И внезапно мне отчаянно жаль маму. Может быть, у нее никогда не было того, что есть у нас. Может, никогда и не будет.

Я сглатываю комок в горле.

– Пойду принесу деньги.

Я отдаю ей две двадцатки, а потом иду на работу. Холодный февральский ветер проникает под одежду, замораживая меня. Я не думаю о том, что едва смогу оплатить аренду в этом месяце.

Когда я добираюсь до работы, Мэтт бросает на меня встревоженный взгляд, раскладывая свежее печенье на подносы.

– Что случилось, чика?

Я иду в заднюю комнату и разражаюсь слезами. Он бежит ко мне, игнорируя только что подошедших покупателей. Без слов он крепко обнимает меня. Я благодарно держусь за него. Он пахнет сахаром и своим обычным мускусным одеколоном.

– Хочешь, чтобы я остался и закрыл магазин вместо тебя? – спрашивает он. – Иди домой, если тебе надо.

– Это последнее место, где мне хочется быть, – бормочу я ему в плечо.

– Хочешь поговорить?

Я качаю головой. Он прижимает меня крепче, а потом отпускает. На его лице легкая улыбка.

– Знаешь, что ты очень красивая, когда плачешь?

На моем лице тоже появляется улыбка:

– Да ладно тебе.

– Грейс?

Я поднимаю взгляд, и вот он ты – стоишь в дверях между кухней и магазином. Руки скрещены на груди, выглядишь недовольным.

Я поворачиваюсь к Мэтту:

– Дашь нам минутку?