властителей; в то время, когда Энгельс нападал на Бакунина, они боролись против восставшей Венгрии. За ее революционной войной Энгельс следил в «Новой рейнской газете» с большим знанием дела; он относился с живейшим участием к этой войне и так же переоценивал историческое развитие мадьяр, как и поляков. На требование Бакунина обеспечить австрийским славянам их независимость Энгельс отвечал: «Мы об этом не думаем. На сентиментальные фразы о братстве, которые нам преподносят во имя самых контрреволюционных народов Европы, мы отвечаем указанием, что ненависть к русским была и продолжает быть первой революционной страстью немцев. Со времени революции к этому присоединилась ненависть к чехам и кроатам, и мы, вместе с поляками и мадьярами, можем обеспечить революцию только путем самого решительного террора по отношению к этим славянским народам. Мы знаем теперь, где сосредоточены враги революции: в России и в австрийских славянских землях, и никакие фразы, никакие указания на неопределенное демократическое будущее этих земель не возбранят нам считать врагами наших врагов». Так провозглашал Энгельс неумолимую борьбу на жизнь и на смерть с «предающим революцию славянством».

Это было написано не в припадке или не только в припадке гнева по поводу холопских услуг, которые оказывали австрийские славяне европейской реакции. Энгельс отказывал славянским народам, за исключением поляков, русских и, может быть, славян в Турции, во всяком историческом будущем — «по той простой причине, что у всех остальных славян не имеется исторических, географических, политических и экономических предпосылок для самостоятельности и жизнеспособности». Борьба за национальную независимость делает их безвольным оружием царизма, и доброжелательный самообман панславистов-демократов не может этого изменить. Историческое право больших культурных народов на революционное развитие важнее борьбы этих малых, искалеченных и бессильных народцев за их независимость; все равно, если при этом и погибнут некоторые нежные национальные цветочки. Эти народы будут зато участвовать в общем историческом развитии, которому остались бы совершенно чуждыми, если их предоставить самим себе. И Энгельс говорил еще в 1882 г., что при столкновении освободительных стремлений балканских славян с интересами западноевропейского пролетариата его не интересуют эти прислужники царизма: политика несовместима с поэтическими симпатиями.

Энгельс ошибался, отказывая малым славянским народам в историческом будущем, но его основная мысль была, несомненно, правильной; и «Новая рейнская газета» защищала ее со всей решительностью в одном случае, когда она столкнулась с «поэтическими симпатиями» филистеров.

Сентябрьские дни

Речь шла о войне, которую прусское правительство начало по поручению Германского союза с Данией из-за шлезвиг-гольштинского вопроса.

Гольштиния была немецкой областью и входила в Германский союз; Шлезвиг стоял вне этого Союза и был, по крайней мере в своих северных округах, преимущественно датским. Общность царствующей династии связывала оба герцогства в течение нескольких столетий с королевством Дания, лишь немногом более обширным и более населенным, чем они. Преемство династии в Дании следовало также и по женской линии, а в Шлезвиг-Гольштинии — только по мужской. Оба герцогства были связаны между собою тесной реальной унией и обладали в этой нераздельности государственной самостоятельностью.

Таково было отношение Дании к герцогствам по международным договорам. Фактически оно сложилось так, что до начала XIX столетия в Копенгагене преобладал немецкий дух; немецкий язык был официальным языком датского королевства, и дворяне из Шлезвиг-Гольштинии играли влиятельную роль в датских канцеляриях. Во время Наполеоновских войн национальные противоположности обострились: Дании пришлось искупить верность, которую она до конца сохраняла наследию Французской революции, потерей Норвегии по венскому трактату; и в борьбе за свое государственное существование она была вынуждена произвести аннексию Шлезвиг-Гольштинии, в особенности потому, что полное исчезновение в ее царствующем доме мужских потомков неизбежно приводило к переходу герцогств в руки боковой линии и вызывало, таким образом, полное отделение их от Дании на неопределенно продолжительное время. Дания стала всеми средствами эмансипироваться от немецкого влияния и развивать искусственное скандинавство, стремясь связать себя вместе с Норвегией и Швецией в особый культурный мир, так как сама она была слишком мала для создания своего собственного национального духа.

Попытки датского правительства окончательно овладеть эльбскими герцогствами встретили в них самих упорное сопротивление, которое вскоре сделалось немецким национальным делом. Экономически расцветающая Германия, в особенности после создания таможенного союза, понимала, какое значение имеет для ее торговых и морских сношений шлезвиг-гольштинский полуостров, вытянутый между двумя морями; она приветствовала с возрастающей радостью шлезвиг-гольштинскую оппозицию против датской пропаганды. С 1844 г. песня «Шлезвиг-Гольштиния, морем объятая, жизни германской надежный оплот!» стала чем-то в роде национального гимна. Конечно, движение это не выходило из медленного, сонного темпа мартовской агитации, но все же немецкие правительства не могли избегнуть его влияния. Когда датский король Христиан VIII стал подготовлять в 1847 г. решительное насилие, написав открытое письмо, в котором он объявил герцогство Шлезвиг и даже часть герцогства Гольштиния составной частью цельного датского государства, то даже союзный сейм склонился к слабому протесту; он не заявил, что это дело его не касается, как обыкновенно заявлял, когда шла речь о защите немецких племен от насильственных действий властителей.

«Новая рейнская газета» не чувствовала никакого племенного родства с буржуазным энтузиазмом «морем объятых» гольштинцев; она только видела в нем противоположный полюс скандинавства, которое определяла как «увлечение жестокой, грязной, пиратской северной национальностью, той ее глубокою замкнутостью в себе, которая не в состоянии выразить в словах наполняющие ее мысли и чувства, а выражает себя в поступках, в грубости к женщинам, постоянном пьянстве и кровожадности, сменяющейся слезливой сантиментальностью». Все положение вещей так странно извратилось, что под реакционным знаменем скандинавства в Дании боролась именно буржуазная оппозиция, партия так называемых «эйдеровских датчан» (Eideränen); она стремилась к превращению герцогства Шлезвиг в датскую область, к расширению датской хозяйственной области для того, чтобы упрочить путем новой конституции общую государственность, тогда как борьба самих герцогств за их старинные и писаные права являлась более или менее борьбой за феодальные привилегии и династические побрякушки.

В январе 1848 г. в Дании вступил на престол Фридрих VII; он был последним отпрыском мужской линии и принялся, по совету своего умирающего отца, за составление либеральной общей конституции для Дании и для герцогств. Месяц спустя февральская революция пробудила в Копенгагене бурное народное движение. Она привела к кормилу правления партию «эйдеровских датчан», которая стала тотчас же с неутомимой энергией проводить свою программу, настаивая на включении в состав королевства Шлезвига до реки Эйдера. На это герцогства ответили отложением от датского короля; они образовали армию из 7000 человек и создали в Киле временное правительство. Руководящую роль в нем играла знать, но вместо того, чтобы поднять силы страны, которые