Лассаль прошел школу Гегеля и вполне усвоил себе метод своего учителя, не сомневаясь еще в его непогрешимости, но без свойственной эпигонам односторонности. При своем посещении Парижа Лассаль изучил французский социализм, и проницательный взор Гейне предсказал ему великую будущность. Однако большие ожидания, которые вызывал этот юноша, понижались вследствие некоторой двойственности его натуры, еще не выравнявшейся в борьбе с тянувшим вниз наследием угнетенной расы; в доме его отца еще нераздельно царил пошлый дух польского еврейства. В геройской борьбе Лассаля за графиню Гацфельд даже более свободные умы не всегда признавали, хотя он сам утверждал это и, с своей точки зрения, имел право утверждать, что он в этом отдельном случае боролся против общественного зла умирающей эпохи. Даже Фрейлиграт, который вообще его не особенно выносил, с пренебрежением говорил о «семейном навозе», вокруг которого, по мнению Лассаля, вращалась вся мировая история.

Семь лет спустя Маркс высказался приблизительно так же: Лассаль мнил себя победителем всего мира только потому, что действовал без стеснения в частном деле, как будто действительно выдающийся человек способен принести в жертву такому пустяку десять лет своей жизни. И еще несколько десятков лет спустя Энгельс говорил, что Маркс с самого начала питал к Лассалю сильную антипатию и что «Новая рейнская газета» почти совершенно не уделяла внимания процессам Гацфельд, которые вел Лассаль, так как не желала выказать общности с Лассалем в подобном деле. Однако в этом случае память изменила Энгельсу. «Новая рейнская газета» до самого своего закрытия очень подробно освещала дело о краже шкатулки, и по ее отчетам ясно видно, что процесс имел и свои менее красивые стороны. Однако Маркс, как он сам упоминает в письме к Фрейлиграту, также пришел на помощь графине Гацфельд в ее тогдашнем стесненном положении, дав ей взаймы деньги из своих скромных средств; а когда вскоре после своего пребывания в Кёльне он впал в острую нужду, то наряду с Фрейлигратом доверился Лассалю, хотя у него имелись в городе старые друзья.

Конечно, Энгельс прав в том отношении, что Маркс питал, употребляя ходячее выражение, просто антипатию к Лассалю, так же как Энгельс и Фрейлиграт — антипатию, не поддающуюся доводам разума. Имеются, однако, достаточные доказательства того, что Маркс совладал со своей антипатией. Он признавал и более глубокий смысл заступничества за Гацфельд, не говоря уже о признании пламенного революционного воодушевления Лассаля, его выдающихся талантов, как борца за классовые интересы пролетариата, и, наконец, той дружеской преданности, которую проявлял по отношению к Марксу его более юный товарищ по борьбе.

Не из-за Лассаля, историческое значение которого давно установлено, приходится точно выяснять, как сложились вначале отношения между ним и Марксом. Скорее приходится защищать Маркса от какого-либо ложного понимания, так как его отношения к Лассалю являются одной из самых сложных психологических проблем его жизни.

Октябрьские и ноябрьские дни

Когда «Новая рейнская газета» начала вновь выходить в свет с 12 октября с оповещением, что в состав ее редакции вступил Фрейлиграт, она имела счастье приветствовать новую революцию. 6 октября венский пролетариат въехал грубым кулаком в коварный план габсбургской контрреволюции. План этот заключался в том, чтобы после побед Радецкого в Италии разбить сначала мятежническую Венгрию, опираясь на помощь славянских народностей, а затем добраться и до немецких мятежников.

С 28 августа по 7 сентября Маркс пробыл в Вене с целью просвещения тамошних масс. Судя по имеющимся очень скудным газетным сведениям, это ему не удалось, потому что венские рабочие находились еще на сравнительно низкой ступени развития. Тем выше следует ценить истинно революционный инстинкт, в силу которого они воспротивились движению полков, получивших приказ выступить на борьбу с Венгрией. Этим способом они отвлекли в свою сторону первый удар контрреволюции — великодушная жертва, на которую венгерская знать была неспособна в такой мере. Она хотела вести борьбу за независимость своей страны на почве признанных за нею конституцией прав, и венгерское войско отважилось только на робкий натиск, который не только не облегчил, а, напротив того, сделал более трудной смертельную борьбу венского восстания.

Не лучше вела себя и немецкая демократия. Она прекрасно сознавала, как много и для нее самой зависит от успеха венского восстания. В случае победы в австрийской столице контрреволюция нанесла бы решительный удар и в прусской столице, где давно уже выжидала возможности выступить. Но немецкая демократия расплывалась в сентиментальных жалобах, в бесплодных симпатиях и воззваниях о помощи, обращенных к беспомощному правителю империи. Демократический конгресс, который собрался во второй раз в Берлине в конце октября, издал составленное Руге воззвание в защиту осажденной Вены, и «Новая рейнская газета» удачно заметила о нем, что оно заменяет недостаток революционной энергии пафосом проповеднического завывания, прикрывающим полное отсутствие каких-либо мыслей и страстей. Пламенные воззвания газеты, написанные внушительной прозой Маркса и великолепными стихами Фрейлиграта, требовали, чтобы венцам оказали ту единственную помощь, которая только и могла их спасти, — помогли им победить контрреволюцию у себя дома. Эти воззвания, однако, прозвучали в пустом воздухе.

Этим была подписана участь венской революции. Преданные буржуазией и крестьянами у себя дома, находя поддержку только у студентов и части мелкой буржуазии, венские рабочие оказывали геройское сопротивление. Но вечером 31 октября штурм осаждавших войск увенчался успехом, и 1 ноября над башней Святого Стефана развевалось огромное черно-желтое знамя.

Следом за потрясающей трагедией в Вене разыгралась юмористическая трагикомедия в Берлине. Министерство Пфуеля было распущено и сменилось министерством Бранденбурга; оно приказало Собранию удалиться в провинциальный город Бранденбург, а Врангель вступил со своими гвардейскими полками в Берлин, чтобы настоять на выполнении этого приказа силой оружия. Бранденбург, незаконный Гогенцоллерн, сравнивал самого себя довольно лестно со слоном, который растопчет революцию; «Новая рейнская газета» правильнее называла Бранденбурга и его соучастника Врангеля «двумя людьми без головы и без сердца, без образа мыслей и только с усами»; в качестве таковых они были, однако, достаточным противовесом почтенному Собранию соглашателей.

Действительно, достаточно было «одних усов», чтобы устрашить это Собрание. Оно, правда, отказывалось покинуть назначенное ему конституцией местопребывание в Берлине, а когда удар стал следовать за ударом, когда распущена была милиция и было введено осадное положение, Собрание объявило министров изменниками и сделало на них донос прокурору. Но оно отклонило предложение берлинского пролетариата выступить с оружием в руках за восстановление попранного права страны и возвестило о своем «пассивном сопротивлении», иными словами, о благородном намерении подставить спину под удары противника. Оно не сопротивлялось, когда войска Врангеля гнали его из одного