– Значит, останешься здесь, – развернулась, чтобы уйти, нянечка.

– Почему вы такие? Неужели люди могут быть такими злобными?! Почему вы позволяете няне Косте приказывать вам, что делать?

Этого не нужно было говорить.

О’Рурк вернулась. И, снова скрестив руки, замерла в ожидании. Но теперь ее взгляд стал каменным. И даже та толика сострадания, которую я подмечала в нем прежде, исчезла. Мясо – холодное и сальное – дрожало в моих перепачканных пальцах. Я попыталась оторвать кусочек. Но попался хрящик, и мне пришлось отгрызать его зубами. Меня снова затошнило. Я не смогла бы проглотить этот кусочек – я это сознавала. А пальцы были в грязи и рвоте. И все же я положила мясо в рот. Плача. Нет, точнее, поскуливая.

Рвота подступила стремительно, ей не смогли преградить путь даже мои плотно сомкнутые губы. Я запачкала весь поднос, и пока меня тошнило, О’Рурк молча наблюдала за мной. А потом наклонилась так, что ее лицо оказалось на одном уровне с моим. И лишь тогда я заметила в ее глазах намек на эмоцию, пусть это и не было сочувствием. Это было облегчение. Облегчение от того, что все закончилось, что она выполнила свою работу, что мы обе освободились от этого кошмара.

– Теперь ты будешь хорошей девочкой, Кимбл?

Я лихорадочно кивнула.

О’Рурк расстегнула ремни с таким выражением на лице, словно я была настолько омерзительной, что ей противно было ко мне прикасаться. А потом няня вытолкала меня в коридор. К тому времени зловоние пропитало мою кожу, осело у меня в ноздрях. Мне казалось: я уже никогда от него не избавлюсь. И все мое тело трясло, пока О’Рурк меня вела – но не в спальню, а вниз по лестнице, мимо остальных пациенток, смотревших на меня так, будто я была ходячей болезнью. Няня привела меня в комнату, в которой я еще не бывала, с застеленными клеенками матрасами. На некоторых из них лежали женщины, завернутые в мокрые простыни. А двое мужчин в резиновых сапогах и непромокаемых плащах обливали их из ведер водой. В трех пустых корытах валялись мягкие, распухшие ремни. На стенах висели смотанные шланги, из которых стекали остатки воды. Выложенный плиткой пол был весь усеян каплями.

О’Рурк усадила меня на стул в пустом углу и подозвала одного из мужчин:

– От нее воняет.

Мой рассудок помутился; я стала никем и находилась неизвестно где. Я едва осознала, что произойдет, когда он снял со стены шланг, размотал его и направил на меня его носик. Мощная струя леденящей воды смыла меня со стула; боль пронзила руку, голова ударилась о его ножку, но стул оказался прикручен к полу болтами и не сдвинулся с места. И я начала тонуть, пытаясь ухватить ртом воздух, но лишь сильнее захлебываясь. И… желая умереть.

Когда меня принесли в спальню, я не чувствовала тела. Мне дали хлорал-гидрат, который подействовал на мой пустой, сведенный судорогами желудок очень быстро. Я лишь успела услышать слова О’Рурк:

– Будь теперь послушной, Кимбл.

И я стиснула их зубами так сильно, как только смогла. «Будь послушной. Будь послушной». Да, я готова была стать очень-очень послушной.

Глава восемнадцатая

Я без возражений делала все, что мне говорили. Дни сменяли друг друга. Проклятый свет горел всю ночь, но сон не хотел приходить ко мне быстро, и я радовалась хлоралу, хотя днем не принимала его из боязни. Я видела, в каких лунатиков превращались пациентки в наркотическом опьянении. И что они делали с другими женщинами. Они вцеплялись им в волосы и били их в чудовищной игре «Кто ударит женщину настолько больно, что заставит ее закричать». Нянечки не вмешивались, притворяясь слепыми, но подмечая все. И когда они выходили из своего «оцепенения», их руки бывали очень тяжелыми, а в их распоряжении оказывались самые разные орудия расправы. Длинные ногти, кожаные ремни, оплеухи, пинки. Углы металлических кроватей были острыми. И мы все ходили с синяками.

Нянечки дежурили в разных палатах посменно, так что мы их всех знали, и знали, кто из них добрее. Гоулд, Финдли. Иногда О’Рурк. Но когда Коста была рядом, ни на кого из них рассчитывать не приходилось. После сестры-хозяйки, миссис Донаган, Коста была второй по старшинству. Ее яд отравлял всех нянечек в большей или меньшей мере, но их отношение к пациенткам обуславливалось более базовым инстинктом. В их глазах мы были выжившими из ума недочеловеками. А тех, кто выбивался из «стада», кто не мог себя вообще контролировать, они считали попросту зверями. Если няни и обладали когда-то способностью к сочувствию, то ее напрочь вытравила уверенность в нашей греховности и порочности.

Всего десять дней назад я жила в роскоши. Мои простыни были мягкими и благоухающими. Моя одежда – красивой и модной, идеально скроенной и безукоризненно пошитой. Еда – самого высочайшего качества. Но все это оказалось ложью. Все это оплачивалось в предвкушении моего наследства, которое теперь, вне всякого сомнения, оказалось в руках моих родственников. И я не раз задавалась вопросами: они уже заменили проданные вещи – зеркало в коридоре, ангела со свитой маленьких фавнов? Потратили ли мои деньги на меблировку пустых комнат? Я старалась гнать подобные мысли. От них мне становилось только хуже.

Я привыкла жить по расписанию, диктуемому невыносимыми приютскими колоколами. И при каждой встрече с доктором Скоупсом или доктором Мэдиссоном старалась вести себя как совершенно здоровый психически человек. Но напряжение сказывалось на моем поведении, и я понимала: оба доктора тоже это видели. Решить проблему не удавалось. Я старалась быть вежливой и приятной, не заводить волынку о вероломстве своих родственников. Потому что каждый раз, когда я это делала, доктора лишь вздыхали и бурчали: «Ты должна выбросить подобные мысли из головы». Каждый раз я думала, что правда должна что-то значить. И каждый раз приходила в еще большее отчаяние. И оно грозило меня удушить, когда они звали нянечку, чтобы отвести меня обратно в зловонную палату.

А потом, как-то утром за завтраком, когда я, поеживаясь, разглядывала самую серую овсянку из всех каш, что мы ели до этого, и пыталась понять, как ей удалось придать такой гадкий цвет, ко мне подошла миссис Донаган – сестра-хозяйка, которую я не видела со дня прибытия в приют.

– Для вас сегодня хороший день, мисс Кимбл, – сказала она. – Вас переводят.

– Куда? – поинтересовалась я.

– В вашу постоянную палату. Пойдемте со мной.

Я думала, что спальня – моя постоянная палата. А представить место еще хуже было