было не спрашивать. Я ведь решила быть хорошей, а быть хорошей значило не задавать вопросы людям, наделенным в этом приюте полномочиями. Быть хорошей означало не выглядеть недовольной.

Впрочем, это было не так-то легко. Моим величайшим врагом была скука. А способа ее избежать не было. Рисовать я не могла. Пользоваться карандашами запрещалось – вдруг я бы выколола себе или еще кому-нибудь глаз? И мне ничего другого не оставалось, как терзать себя раздумьями и копаться в прошлом. Пока… пока я не начала сходить с ума по-настоящему.

Я отжимала наволочки и нижнее белье, а сама в клубах пара видела лицо тети и воображала, что бы я сделала, если бы вырвалась на свободу. Как бы отомстила. Я мечтала сжечь дотла дом в Ноб-Хилле, услышать треск разбивающихся гербов с купидонами. Я обезглавливала в своем воображении фарфоровых ангелов и сбрасывала их обезглавленные тела с мраморной лестницы на гальку подъездной дороги. Иногда я засыпала, представляя, как Салливаны прозябали в нищете на улице, выпрашивая милостыню, а я гордо проходила мимо, притворяясь, что их не знаю. А порой мне виделся дядя за тюремной решеткой. Но, конечно, я ничего не говорила докторам о своих фантазиях.

Я перестала вести счет дням. Легче было не знать, сколько времени прошло, и не думать, сколько денег из моего состояния растрачивали с каждым часом Салливаны. Легче было смириться и ждать. «Если я буду достаточно хорошей и достаточно благоразумной, – решила я, – они увидят, что я – не сумасшедшая, и у них не останется иного выбора, как меня выпустить». Но вся ирония моего положения заключалась в том, что единственным способом доказать свою неуместность в приюте было делать все, чтобы соответствовать его правилам и требованиям. Я так и делала. И каждый день, видя одобряющие улыбки и слыша возгласы «До чего же хорошая девочка наша мисс Кимбл!», я сознавала, что все больше приближаюсь к цели. Скоро! Это должно было случиться скоро.

Печальные рождественские декорации из тонких веточек омелы и пышных сосновых лап сменили на День св. Валентина сердечки на мятых шнурках, а их в свою очередь – пасхальные цыплята и косоглазые кролики из комиксов. И лишь тогда я осознала до конца, насколько далеко простиралось вероломство Салливанов.

Во время одного из ежедневных осмотров доктор Мэдиссон, прослушав мои легкие и сердце с помощью стетоскопа, с улыбкой отступил на шаг назад.

– Очень хорошо, мисс Кимбл. Должен сказать, я впечатлен вашим хорошим поведением в Блессингтоне. Отзывы всех нянечек о вас просто прекрасные.

Я сделала глубокий вдох – не желая насторожить его своим пылом.

– Я чувствую себя гораздо лучше.

Доктор с отеческой гордостью похлопал меня по плечу:

– Здешняя атмосфера определенно идет вам на пользу. Вы расцветаете, как мы и надеялись.

– Вы думаете, что мне можно будет скоро отправиться домой? – поинтересовалась я и порадовалась тому, что доктор отнял от моей груди стетоскоп, иначе он услышал бы, как бешено заколотилось мое сердце.

– Разве вам здесь не нравится?

– Нравится. Только… пациенты ведь обычно возвращаются домой по излечении…

– А вы, значит, думаете, что излечились? Так?

– А разве нет? – лучезарно улыбнулась я доктору.

– Прогресс у вас, безусловно, налицо. Но о полном выздоровлении говорить преждевременно. Вы можете одеться, мисс Кимбл.

Я соскочила с диагностического стола:

– А когда, по-вашему мнению, я поправлюсь? Как долго мне еще предстоит здесь лечиться? Раз прогресс у меня налицо?

Доктор раздвинул шторы. В комнату пролился холодный солнечный свет.

– Как долго? – прокашлялся доктор Мэдиссон. – Ну… это трудно сказать. Разум работает и восстанавливается в своем собственном темпе, мисс Кимбл. Полагаю, все будет зависеть от вашего опекуна.

– Моего опекуна? Какого опекуна? Я совершеннолетняя. Мне не нужен опекун.

– Увы, судья посчитал иначе. И назначил таковым вашего дядю.

«Моего дядю!»

– Когда?

– Не надо так расстраиваться, мисс Кимбл…

Я постаралась успокоиться.

– Я не расстроена, доктор. Я просто желаю знать точно, когда дядя назначил себя моим опекуном.

– Ну… я думаю, это произошло, когда вас поместили в наш приют, мисс Кимбл.

Мне потребовалось время, чтобы это осознать. «Когда меня поместили в приют…» Мое наследство стало доступно, тетя – моя единственная защитница – была убита, а дядя обрел власть надо мной и моими деньгами. «Скоро… бумаги…»

Внезапно я поняла то, что, наверное, уже сознавала где-то глубоко внутри и поняла бы раньше, если бы позволяла себе об этом думать. Дядя все спланировал очень тщательно. И моя правда была бессильна против Салливанов. У них была своя правда, а я была дурочкой, не разгадавшей их замыслов.

И теперь уже было не важно, насколько хорошо я себя вела в приюте или насколько сумасшедшей казалась. Мне не суждено было выйти из Блессингтона.

Глава девятнадцатая

Для меня оставался только единственный путь к спасению – быть умной и хитрой. Мне нельзя было впадать в отчаяние. И как в те первые недели после смерти матушки, до получения письма от тети, полагаться я могла лишь на себя. Но ситуации все же различались. Теперь у меня имелось состояние, Да, имелось, если его еще не растратили. У меня были средства. И на этот раз я не была убитой горем, напуганной девочкой, не знавшей, что делать и куда податься. Я пребывала в ярости.

Однажды утром меня разбудила странная суета. Служанок – а многие из них были из пациенток, чересчур слабоумных для того, чтобы радеть о выполнении хозяйственных работ, и обычно передвигались с вялым спокойствием и немым изумлением коров, – подгоняли работать быстрее возбужденные нянечки. Смирительные рубашки и ремни, всегда разбросанные по палатам, были аккуратно развешаны; деревянные клинья для разжимания стиснутых челюстей и проталкивания в рот пациенткам лекарств разложены по полочкам; шкафы убраны, полы отдраены. Сквозь открытые окна в приют проникал прохладный влажный бриз, изгоняя из палат спертый, смрадный воздух, который я перестала замечать уже в ту пору, когда он еще не исчез.

– Что происходит? – поинтересовалась я у няни Финдли.

– Лучше тебе, Кимбл, не распускать язык, – присоветовала она.

Зазвонили колокола; нас привели в столовую на обед. Войдя в нее, я удивилась при виде мужчины в черном костюме и двух женщин с блокнотами; они стояли у стены, наблюдая и делая записи. Доктор Мэдиссон тоже находился там. И вид у него невероятно серьезный.

– Комиссия, – прошептала белокурая Сара Гримм, еще одна моя соседка по палате, угодившая в Блессингтон за попытку убить брата; она сказала мне, что ей велели это сделать голоса, но в Блессингтоне они были