трудно. И я не стала возражать, а последовала за миссис Донаган по лестнице на третий этаж – в другую большую палату, но лишь с шестью кроватями. Столик нянечки у входа был свободен. В комнате также пахло немытыми телами, включая мое. (Я не мылась с того дня, как меня окатили водой из шланга.) Но не так сильно, как в других палатах. Шторы на окнах были раздвинуты, и на ветхом, исцарапанном полу плясали блики солнечного света, высвечивая пыль и беспризорные волосы. Из окон так же открывался вид на кирпичную стену. Но здесь по ее верху тянулись чугунная ограда с черными стрелами, направленными в серое небо. Камин ограждала заслонка из детально проработанных анютиных глазок. Разноцветных! Я чуть не пожрала ее глазами.

В палате никого не было.

– А где остальные? – спросила я.

– Вот эта постель будет вашей, – миссис Донаган подвела меня к кровати у дальней стены.

Я осторожно осмотрелась по сторонам. В отличие от других палат эта была наименее обезличенной. Над одной из кроватей висел коллаж из визитных карточек, над другой – вязаное сердечко, украшенное сухоцветами. И подле каждой лежал лоскутный коврик. На столиках лежали стопки книг и журналов.

– Здесь немного иной распорядок дня, – отчеканила миссис Донаган. – Доктор Мэддисон полагает, что работа пойдет вам на пользу.

– Работа, – эхом повторила я, не поверив ушам.

– Это большая честь, голубушка. Значит, что доктор верит в то, что вы – хорошая девочка.

«А что бы меня ждало, не окажись я такой?» – промелькнуло в моей голове.

– Я хорошая и послушная…

– Тогда пошли со мной, – улыбнулась миссис Донаган.

Я спустилась следом за ней по лестнице в прачечную, которую видела по прибытии. Когда миссис Донаган открыла дверь, из нее вырвались клубы удушливого карболового пара. Внутри пыхтели большие металлические чаны и прессы для отжимания белья, а потные женщины мешали, доставали и гладили постиранные вещи.

«Я – хорошая девочка», – сказала себе я и продолжала это повторять, пока миссис Донаган представляла меня главной прачке. А потом велела мне остаться в этом жарком влажном помещении, где мои глаза заслезились, лицо раскраснелось, как у всех остальных женщин, а нос защипал едкий запах мыла.

– Ты выглядишь достаточно сильной, а думать тут не требуется, – сказала мне главная прачка.

Она выдала мне фартук в полный рост и косынку – убрать волосы. И поручила отжимать простыни и наволочки, нижнее белье, юбки и ночные сорочки и развешивать их сохнуть. Работа действительно оказалась бездумной. И хотя мои плечи и спина вскоре заболели, это было лучше тоскливого бытия в страхе и бессмысленных размышлениях, которое я влачила в спальной палате.

У дальней стены лежали горы грязных вонючих вещей. Их не сортировали, а кидали в чаны скопом, вместе с теми, что были пропитаны мочой, рвотными массами и фекалиями. В одном из чанов я увидела свое платье, нижнее белье и носки. Потом вещи полоскались, после этого раскладывались на отжимных валиках в металлических корзинах на колесиках, в которых и поступали ко мне.

Но здесь не нужно было наблюдать за злобными женщинами и ожидать от них ударов и оплеух безо всякой причины, кроме той, что твой вид вызывал у них желание тебя ударить. Я даже позабыла о том, что работавшие рядом женщины тоже были сумасшедшими, пока одна из них, стоявшая у кипящего чана, не опустила в горячую воду свою оголенную руку. Ее вопли от боли и ужаса заставили всех нас онеметь. Но уже через минуту две нянечки выволокли ее за дверь, а главная прачка прокричала:

– Больше не на что глазеть! За работу!

Это оказалось заразным. Вскоре потеряла сознание другая женщина, отжимавшая белье. А еще одна за гладильной доской начала бормотать, и ее перевели на другое место – складывать одежду, подальше от жара и опасности. Я начала побаиваться, что сумасшествие разносится по помещению паром и если я буду дышать слишком глубоко, оно одолеет и меня. Я пыталась высмеять себя за подобные мысли. Но это оказалось трудно, и вскоре я осознала, что дышу поверхностно.

Лучшим в этой работе была ее монотонность. Привыкнув к ней, я по прошествии нескольких дней позволила своему разуму отвлекаться и вспоминать сияющее лицо Голди, ее доверительное отношение ко мне и заботу обо мне. А еще расположение, которое проявлял ко мне дядя. Я так хотела быть частью их семьи, что даже теперь не могла решить, что было правдой, а что – ложью, призванной затмить мне глаза и заманить в ловушку. Я пыталась вспомнить каждый момент, оценить их искренность и понять: являлся ли Блессингтон моим уделом или был момент, когда я могла что-нибудь сказать или сделать, чтобы его миновать?

Этот вопрос не давал мне покоя. Могла ли я что-нибудь сделать?

Мою новую палату отличал от прежней один важный аспект: здесь все женщины уже научились полному и безоговорочному повиновению. Каждый день я ходила в прачечную и работала там до изнеможения. А потом возвращалась в палату с воспаленными глазами и трясущимися руками. Окно было моим спасением. Из него я наблюдала за работой садовников и женщинами, прогуливавшимися по полоске лужайки. Иногда этих женщина сопровождали нянечки, иногда они гуляли одни. И мне невольно закрадывался в голову вопрос: «Почему им это разрешали, а нам нет?»

– Кто они такие? – спросила я, не вытерпев, женщину с соседней кровати, Элизабет Кеннеди.

Миссис Кеннеди поместили в приют Блессингтон двое ее сыновей после того, как ее дочь погибла под колесами автомобиля. По крайней мере, так она рассказала мне. Каждый день миссис Кеннеди часами простаивала на коленях, бормоча молитвы.

– Они из Первой палаты, – ответила она мне. – Делают что хотят.

– Как им это удается?

– Они хорошие, – пожала плечами миссис Кеннеди.

Насколько хорошей должна быть женщина, чтобы получить такую свободу? Мне потребовалось время, чтобы осмыслить иерархию Блессингтона и понять: здесь, как и в обществе, кое-что не договаривалось, и не только благодаря хорошему поведению женщины попадали в Первую палату. Их не только отпускали на прогулки, но еще и кормили в столовой лучше. Давали молоко. А еще омлет со сливками и сухариками, и от его запаха у меня по губам текли слюнки. Еще я иногда замечала в их тарелках не только тушеную капусту, которой потчевали нас, но и морковь, и другие овощи. Может, все решали деньги? И за их содержание в приюте родственники платили больше?

Но ответов на эти вопросы никто из соседок по моей палате не знал. А нянечек или докторов лучше