вас одне обиды кровные только и получишь… Прощай, батюшка…

– Прощай, сынок… И дело: зачем тебе отец… Тебя напоят, накормят, оденут и без отца… И детей вон воспитывают все добрые люди… Да детям-то твоим и весь след чужие тарелки лизать: кровь-то ведь у них не все твоя дворянская, ведь холопской-то крови, чай, еще больше…

Никеша ничего не нашелся сказать, только крякнул да, уходя, с досады, крепко хлопнул дверью. Из избы провожал его громкий смех Ивана и его жены. Пришел он домой совсем пасмурный.

– Что, не пошел аспид старый? – спросила его Прасковья Федоровна.

– Да, пойдет, дожидайся… Ходить-то к нему, только обиды слышать… А все ты, матушка, мудришь…

– Ну, ничего, Никанор Александрыч: от отца и стерпеть, не от кого другого, а ты по крайности…

– Так тобой же попрекает, твоей кровью…

Прасковья Федоровна ничего не отвечала, только зажевала губами да старческое лицо ее вдруг еще больше сморщилось и вся она как будто съежилась.

– Ну, собирайтесь: ехать пора, – сказал наконец Никеша.

Наталья Никитична при этих словах бросилась к Саше, обняла ее, посадила к себе на колени и начала плакать и приговаривать над нею:

– Матушка ты моя, сердечная моя, родное мое дитятко, увижу ли я тебя опять когда… Будешь ты жить в чужих людях, будут ли тебя ласкать, миловать… Сашенька, милая, станешь ли вспоминать-то меня… Али будешь барышня умная, ученая, нарядная и забудешь свою бабку, дуру глупую…

Саша, веселый, резвый ребенок, с бойкими, беззаботными глазками, вдруг как будто смутилась и задумалась. Детское личико ее сделалось серьезно и грустно, потом вдруг она заплакала и прижалась лицом к груди ласкавшей ее бабушки. Прочие дети, не выпуская из рук кокур, которые они ели, с полными ртами и беззаботно-любопытными лицами, окружали бабушку и смотрели на нее и сестру Сашу. Много причитала Наталья Никитична над своей любимой внучкой и долго бы она не кончила, если бы не остановил ее Никеша.

– Да что, батька, больно торопишься: еще успеешь с рук-то сбыть… – с невольной досадой проговорила Наталья Никитична и сама спохватилась, что сказала неладно.

– Что это ты говоришь, Наталья Никитична!.. – заметила Прасковья Федоровна.

– И то, матка… сама не знаю, что говорю с горя… – отвечала Наталья Никитична. – Ну, надо присесть да Богу помолиться… – сказала она, привставая и снова садясь на лавку.

Все прочие также присели, приказали усесться и детям. Затем начались общие слезы над головой Сашеньки, которая наконец тоже расплакалась. Осташков, благословивши и поцеловавши дочь, вышел к лошади и вывел ее под уздцы за ворота. В ожидании своих спутниц он не раз поправил хомут на своем бурке и осмотрел самого себя спереди и по возможности сзади. Наконец постучал в окно кнутовищем и велел выходить поскорее.

Наконец женщины показались в сопровождении детей, которые бежали вслед за ними, заглядывая в заплаканные лица матери и бабушек. Растрепанная и вся красная от слез, Наталья Никитична вынесла Сашу на руках и сама посадила ее в телегу возле Прасковьи Федоровны, которая больше всех сохраняла присутствие духа и даже выражала на лице своем какую-то особенную важность и торжественность.

– Прощай, моя ласточка, прощай, мой соколик, прощай!.. – твердила Наталья Никитична, следуя за тронувшейся телегой и приноравливаясь как бы еще разок поцеловать уезжающую Сашу.

Но Никеша взмахнул кнутом, бурка побежал рысью, и Наталья Никитична оторвалась от телеги. Грустно, сквозь слезы, смотрела она вслед уезжающей внучке, потом подперла рукою щеку, покачала головой и грустно проговорила:

– Что-то будет с тобой, мое солнышко!..

II

Накануне прибытия Осташкова Рыбинский тоже приехал в город и остановился, по обыкновению, у лесничего. Он был очень дружен с ним. Приезд Павла Петровича, постоянно проигрывавшего Кострицкому в карты, всегда был праздником для лесничего. Избалованный вкус богатого Рыбинского не переносил вин, продававшихся в местном погребке; он постоянно выписывал вина из Петербурга или Риги, и потому, приезжая в город, он привозил с собою по нескольку дюжин бутылок, которые или выпивались им вместе с хозяином, или оставлялись в распоряжение последнего, если гость уезжал, не истребивши всего запаса. По должности предводителя, Рыбинскому нужно было часто приезжать в город, и, чтобы не стеснить своего небогатаго хозяина, он привозил с собою повара и закупал провизию всякого рода на целые месяцы, хотя оставался иногда в гостях не более недели: ведь, не везти же ему все это в деревню; и лесничий, ничего не покупая, имел постоянно изобильное продовольствие. Каждый раз, с приездом Рыбинского, у лесничего шел пир горой; все уездное общество собиралось у него, карточная игра почти не прерывалась; все, начиная с хозяина до последнего гостя, были веселы и пьяны; хозяин постоянно выигрывал, а Рыбинскому не везло в картах до такой степени, что иногда он даже сердился и, проигравши значительный куш, бросал карты и уходил спать раньше всех, оставляя хозяина с прочими гостями сражаться всю ночь до самого света. Такая постоянная, неугомонная кутерьма в доме утомляла Юлию Васильевну, и когда не было у нее в гостях дам, она тоже очень рано уходила спать. Она даже несколько раз замечала мужу, что ей не нравятся эти частые посещения Рыбинского и сопровождающие их кутежи; но Иван Михайлыч отвечал на это с улыбкой беззаботности, что он очень любит Рыбинского, а кого любит муж, того должна любить и жена. Юлия Васильевна на это иногда возражала слегка, а иногда и вовсе ничего не возражала. Понимал или нет Иван Михайлыч настоящие отношения своей жены к Рыбинскому – нельзя было сказать наверное, но вероятнее всего, что он об этом вовсе не думал и не хотел думать: с некоторого времени вино и карты составляли для него главный интерес в жизни, гораздо более важный, нежели верность жены.

Юлия Васильевна была дочь петербургского чиновника, отца многочисленного семейства. Чиновник жил хорошо, даже роскошно, дал дочерям приличное, в известном смысле, воспитание, т. е. научил их говорить по-французски, даже по-немецки, играть на фортепьянах и держать себя в обществе свободно и даже самоуверенно. Затем он не мог дать им ничего более, потому что лишних денег у него не водилось: он проживал все, что получал. Дочерям, со дня их выезда в свет, внушалось, что они бесприданницы и что первое счастие девушки состоит в том, чтобы выйти замуж. Вследствие этого, когда дочери подросли, дом чиновника постоянно наполнялся холостыми мужчинами, и девицам дозволялось возможно свободное обращение с ними, лишь бы не нарушались приличия. Иван Михайлыч Кострицкий познакомился с домом Печальникова (такова была фамилия чиновника), еще бывши