оказались на огромном ледяном поле, по которому прошли с санями около двух-трех километров… Дорогая моя, о чем ты будешь думать этой зимой? Лишь это меня и волнует…

Несмотря на разделяющее их расстояние, Стриндберг думал об Анне и скучал по ней. Он представлял, чем она занимается, с кем общается, кому улыбается своей ленивой улыбкой. Но времени на эти мечтания было немного. После быстрого обеда Андре велел Стриндбергу и Френкелю продолжать путь. Впереди их ждал долгий ночной переход.

В конце этого пути путешественники разбили лагерь на льдине, испещренной торосами, и Стриндберг приготовил ужин. Прежде чем лечь спать, он написал Анне:

Мы остановились на живописной льдине и поставили палатку. Внутри разложен наш спальный мешок, в котором мы сейчас лежим бок о бок. Нам тесно, но у нас установились хорошие товарищеские отношения. Мне нужно о многом написать, но сейчас пора спать. Спокойной ночи, дорогая моя.

Проснувшись, Андре, Стриндберг и Френкель потратили несколько часов, чтобы позавтракать, свернуть лагерь и закрепить груз на санях. Было холодно, и края полыней замерзли. На пути встречались обширные разводья – чтобы их пересечь, путешественникам приходилось ставить сани на лодку. Через 9 часов они остановились, преодолев не более 3 км. Стриндберг сварил противный суп из гороха, галет, бульонных кубиков и мясного порошка – по его свидетельству, этот «скудный ужин» съели с маслом, чтобы повысить потребление калорий.

Следующий день оказался еще хуже. Лед пересекали маленькие трещины и полыньи, шел небольшой снег. Путешественники с трудом перетаскивали сани через самые высокие торосы, которые пока встречались на пути. Весь день они теряли силы, перебираясь через ледяные стены, многие из которых были в несколько раз выше человеческого роста, а затем брели по полям, усеянным глыбами льда, рискуя повредить суставы и поломать сани. Чтобы их перетащить, путешественникам приходилось по три раза пересекать этот сложный рельеф, отчего они уставали гораздо сильнее. Они впервые задумались о возможности бросить часть снаряжения и провизии и тем самым облегчить ношу.

К концу третьего дня пути, в ночь на 25 июля, они остановились и четыре раза громко крикнули «ура!» в честь дня рождения Анны. Полчаса спустя, изнуренный и голодный, Стриндберг сел писать письмо своей любимой.

Мы только что остановились на привал после десятичасового перехода с санями. Я очень устал, но перед сном хочу сказать тебе несколько слов. Прежде всего я поздравляю тебя, ведь наступил день твоего рождения. Как бы мне хотелось лично сказать тебе, что я пребываю в добром здравии и бояться за меня не стоит. Со временем мы точно вернемся домой…

В Гётеборге Йохан Оскар Стриндберг предложил Анне, которая не видела Нильса с 17 мая, погостить в доме его семьи. И Анна, и близкие Нильса не пропускали ни одной газетной статьи с момента выхода экспедиции с острова Датский. Из писем, доставленных «Лофотеном» и Алексисом Машуроном, Анна знала, как сильно Нильс по ней скучал. Каждое утро она просыпалась в надежде увидеть письмо, которое Нильс обещал послать с «Орла». За завт-раком она неизменно первым делом спрашивала Окку, не переслал ли Машурон это письмо. Изо дня в день Окка разочаровывал ее, и через несколько недель Анна перестала задавать вопрос и потеряла надежду получить весточку. Она понимала, что письмо уже не придет, и, хотя и верила в Нильса, начинала бояться худшего.

15 июля, спустя четыре дня с вылета «Орла» с острова Датский и спустя один день с его посадки на лед, норвежское китобойное судно «Алкен» проходило у северной оконечности Шпицбергена, когда на мачту села странная птица, за которой летели две белых чайки. Шкипера Уле Хансена разбудили около половины второго ночи, чтобы он взглянул на птицу.

– Вы меня ради птицы разбудили? Да это просто полярная куропатка, – сказал он, недовольный ночным подъемом. – Принесите ружье.

Капитан Хансен забрался на такелаж и пристрелил птицу, которая упала за борт.

– Пусть отправляется в воду, там ей самое место, – пробурчал он и вернулся в каюту. – Не дай бог, увижу, как кто-нибудь из матросов вылавливает ее, чтобы полакомиться мясом. Она того не стоит.

«Алкен» пошел дальше и на следующий день встретился с другим китобойным судном. Хансен обменялся информацией о ходе охоты с его шкипером. Постепенно к капитану пришло тревожное осознание.

– То есть это была не полярная куропатка, а один из почтовых голубей, отправленных экспедицией Андре? – с сомнением в голосе спросил он. – Я знать не знал, что этот чокнутый швед все же взлетел.

Моряки еще немного поговорили, а когда «Алкен» отошел, Хансен крикнул старшему помощнику:

– Принесите корабельный журнал. Надо выяснить, где я пристрелил ту птицу.

Старпом сообщил ему координаты – 80°44′ с. ш., 20°20′в. д., – и капитан отдал новый приказ:

– Полный ход к этой точке.

Полдня спустя с «Алкена» спустили две шлюпки, чтобы найти тушку почтового голубя. Поразительно, что одна из них действительно сумела ее отыскать. Изучив голубя, Хансен заметил прикрепленный к его лапке латунный цилиндр. На внешней стороне цилиндра была инструкция на норвежском:

От полярной экспедиции Андре в газету «Афтонбладет» в Стокгольм. Откройте шляпку цилиндра и вытащите два письма. Содержание рукописного телеграфируйте в «Афтонбладет», а другое, написанное скорописью, при первой же возможности отправьте в газету почтой.

Хансен обнаружил лишь письмо, написанное от руки на пропитанном парафином пергаменте.

От полярной экспедиции Андре в газету «Афтонбладет» в Стокгольм. 13 июля. 12:30, полдень. Шир. 82°2′. Долг. 15°5′ в. Хорошая скорость на 10° к югу от вост. На борту все в порядке. Это третья голубиная почта.

Андре

Отчета, написанного скорописью, в котором должны были содержаться все сведения о ходе экспедиции и, как надеялась Анна, личное сообщение от Нильса, в цилиндре не было.

Пока Анна ждала вестей от жениха, Стриндберг только и мечтал о том, чтобы снова увидеться с невестой. «Днем все это занимает мои мысли, – написал он вечером в день ее рождения. – У меня здесь много времени на раздумья, и мне очень приятно радовать себя столь приятными воспоминаниями и строить счастливые планы на будущее!»

Но время шло, и Стриндбергу становилось все больнее вспоминать о чудесном времени, проведенном с Анной. Любое напоминание о прошлом счастье – о том, как Анна крутила рулетку на балу и какими мягкими при поцелуе казались ее губы, – лишь заставляло острее почувствовать, насколько бедственно теперь их положение, и усугубляло неуверенность в завтрашнем дне. Как Андре и Френкель, Стриндберг цеплялся за любые хорошие воспоминания, которые выуживал из глубин памяти, и все же ему