Ибо там, среди обшарпанных «пролетарских» домов сугубоцарского времени, затесался самый настоящий дворец. Не особенно большой, нозатейливый. Этакая кружевная, бирюзовая с белой пеной, отвесно взметнувшаясяволна. При наличии мало-мальского воображения дворец было совсем легко населитьпривидениями, летучими мышами и домовыми. Особенно в те времена, когдазакопчённые стены пестрели шрамами от осколков, половина окон зияла провалами,а другая половина была заколочена чем Бог послал…

Маленькому Лёве очень нравилось рассматривать этот дворец изокошка дома напротив. А воображения ему было не занимать…

Если бы в преддверии блокадной даты Лев Поликарпович захотелпосетить этот памятный для него питерский уголок, он увидел бы, что запоследнее время готики существенно поубавилось. У дворца наконец-то появилисьхозяева. Посвежела бирюзовая краска фасада, в окнах заблестели со вкусомподобранные стеклопакеты, а парадная дверь украсилась табличкой с названиемпроцветающей фирмы. Фирма сулилась осуществить даже подсветку, современную,антивандальную, прямо из-под земли, как около Эрмитажа.

Однако Звягинцев съездил сюда всего один раз, когда-то оченьдавно, и более на этой улице не появлялся. Он знал, что дом напротив, где вначале войны располагался спецприют, впоследствии разрушила бомба, а новоделдля него никакого интереса не представлял. И вообще…

…Когда однажды тёмным январским вечером под окнамиостановилась полуторка, после чего в доме появилось несколько решительнонастроенных взрослых мужчин, военных, и воспитатели с преподавателями (многиежили здесь же) как-то по-особому засуетились, малолетние обитатели приютастихийно поняли всё. Такие уж здесь были дети. Спасибо родномугосударству, – понятливые не по годам.

«Вывозить будут», – сказал Колька. Он был постарше Лёвыи временами объяснял ему премудрости жизни.

«А нас возьмут?» – хотел было спросить Лёва, но тут снизупослышался истошный крик нянечки тёти Тоси:

«Не поеду без них!..»

Тётя Тося славилась умением «брать горлом». Многие перед нейпасовали, и, собственно, не в последнюю очередь благодаря этому всеспецвоспитанники были до сих пор живы. Но на сей раз крик захлебнулся так,словно тёте Тосе без церемоний заткнули рот, и Лёва ни о чём не сталспрашивать. И без Кольки всё сделалось ясно.

А кроме того, для разговоров требовались силы… Которых ни укого в общей спальне практически не осталось.

Все понимали: вот сейчас уедет машина, увезёт тётю Тосю идругих взрослых, и они останутся одни. Никто даже не двинулся с места.Происходило то, что должно было произойти.

Однако потом там, снаружи, что-то случилось. Что-то пошло нетак. Не по плану. Лёва понял это едва ли не самым первым. У него был редкостныймузыкальный слух, он раньше всех научился отличать по звуку немецкие самолётыот наших. Вот и теперь он вперёд других уловил, как к голосу мотора полуторкипримешался рокот двух двигателей незнакомой марки. Даже не рокот, а мурлыканье,очень негромкое и мягкое, но отдававшее недвусмысленной мощью. А потом на улиценачали орать. Командовать, спорить и материться. Да с такой яростью, что неодин Лёва втянул голову в плечи, вот-вот ожидая стрельбы. Орал в основном одиниз военных, приходивших в приют. В какой-то момент его голос, поначалу –приказной рык, сорвался на визг… и оборвался ещё драматичнее тёти-Тосиного.Так, словно его обладателю не просто заткнули рот, но и вышибли добрую половинузубов, а самого отправили в глубокий нокаут. На этом скандал прекратился. А ещёчерез минуту в коридоре зазвучали шаги. Очень быстрые и очень уверенные шагисильных, не ведающих слабости и одышки, не тронутых голодом, не боящихся морозалюдей…

Когда распахнулась дверь, Лёва только успел заметить тёмный,высокий, очень напугавший его силуэт и сразу зажмурился. Не столько от страха,сколько потому, что в лицо ударил свет фонаря. Свет показался емуослепительным, слишком ярким для вечных сумерек затемнения. У Лёвы дажемелькнула мысль о немецком десанте (Колька потом говорил, что и у него тоже),но лишь на миг: люди переговаривались по-русски.

Дальнейшие воспоминания почему-то не складывались вцелостную картину. Наверное, от потрясения, вызванного полной нереальностьюпроисходившего. Не может же, в самом деле, реальность быть настолько хорошей,хотя и грозной до ужаса. Ребятишек, едва не оставшихся на верную смерть, одногоза другим подхватывали казавшиеся неимоверно сильными руки. Поднимали очереднойневесомый, бесформенный, закутанный во что попало кулёк, и, как пушинку,передавали в другие такие же руки, потом ещё и ещё, до самой полуторки, а тамбережно усаживали к кузов, к плачущим воспитательницам, к тёте Тосе. В памятиЛёвы осталось прикосновение к щеке жёсткой ткани, пахнувшей почему-толекарством. Перламутровые лунные блики на гладких крышах машин, стоявших бамперв бампер с полуторкой. Силуэт одного из чекистов, наверное, того крикуна,мешком осевшего возле переднего колеса…

И ещё голос, повторявший хриплым взволнованным шёпотом:

«Который… Который… Который?!»

Лёва жутко струсил, решив, что речь наверняка шла о нём. Ичтобы его не выявили и не оставили в опустевшем приюте совсем одного, ещёкрепче зажмурился, втягивая голову в плечи. Колька потом говорил, что и его неминовало сходное чувство.

Но им повезло. Лёву никто не узнал, не крикнул грознымголосом: «Звягинцев! А ну вылезай!» И вот незнакомые машины заворчали чутьгромче и отодвинулись, давая дорогу. Полуторка тронулась с места. Некотороевремя машины сопровождали её, как почётный эскорт. Тётя Тося всё оглядываласьна них, твердила что-то об ангелах и Рождестве и осеняла крестным знамением тодетей, то шедшие бок о бок автомобили, то крестилась сама…

Интересные сюжетики подкидывала блокадная жизнь, ни в какомкино, даже в очень хорошем, вроде «Балтийского неба», подобного не увидишь. Анапиши в мемуарах, потомки, чего доброго, начнут крутить пальцами у виска: «Ну,силён. Ангелы. Марсиан там, случаем, не было?»

…А потом – всё как у всех. Ночная бесконечная Ладога ивражеский налёт, во время которого теория вероятности дала явный сбой, потомучто спецвоспитанникам опять удивительно повезло. Их не убило разрывом, они непровалились под лёд. Их благополучно встретила Большая земля и не то чтобысытый, но всё-таки не помирающий с голоду тыл, где эвакуированных сочувственнои по-народному мудро называли «выкувыренными» …[40]

Тем не менее о своём «опалённом войной детстве» ЛевПоликарпович распространяться не любил. Даже в семейном кругу. И дворец возлеулицы Жуковского не навещал.

Телефонная трель раздалась примерно за час перед тем, как упрофессора должна была собраться его «катакомбная академия».

– Да?

– Здравствуйте, Лев Поликарпович. Скудин беспокоит. Выне позволите к вам заглянуть? Мне бы посоветоваться кое о чём…