анархическими элементами[,] и дело дошло до того, что «в деревнях никто никого не слушается». Больше всего угрожают общественному порядку и безопасности неприписные безземельные крестьяне, силой добивающиеся положения[,] равного с приписным[,] наделенным землей населением. Запуганная анархией серьезная часть крестьянства, не видя систематической поддержки со стороны государства[,] не решается взять на себя бремя местного управления: заинтересованные в порядке люди боятся занять выборные должности, сход молчит перед хулиганами[918], так как никто не смеет поднять голос из опасения быть избитым или разоренным… Наделенные землей крестьяне непрерывно подают жалобы на то[,] что пришлое безземельное население не позволяет им спокойно пользоваться отведенными наделами и т. д. и т. д.[919]

Быстрое разочарование в белых подпитывало экстремизм низов. Как сообщала в сентябре 1919 года авторитетная томская газета «Сибирская жизнь» (№ 188), «большинство населения ждет большевиков, полагая, что они скоро явятся и наладят порядок, не будут взыскивать податей, не будут брать солдат; леса и земли с их недрами будут свободны и все будет дешево». Колчаковский премьер П. В. Вологодский осенью 1919 года записал мнение своего знакомого, приехавшего из Славгородского уезда: «Особого тяготения к советской власти нет, но хотят своей власти, крестьянской, в особенности все настроены против засилия военщины и против правительственных агентов на местах»[920].

Современники высказывали сходные мнения о причинах популярности большевиков. Управляющий Енисейской губернией П. С. Троицкий сообщал в Департамент милиции МВД: «Даже у зажиточного населения о большевиках осталось представление, как о власти, не требующей податей, не преследующей самогонку, не берущей солдат»[921]. Управляющий Алтайской губернией А. А. Строльман в августе 1919 года в послании министру внутренних дел констатировал:

К сожалению, благодаря темноте среди крестьянства есть много лиц, ожидающих от большевизма великих милостей, а главное, наживы. Будучи по натуре крепким хозяином, сибирский крестьянин чужд, конечно, идеям большевизма, но худшие элементы не прочь нажиться каким угодно способом. Не веря в прочность большевизма, эти алчные элементы жаждут поживиться, пока побудет большевизм, который является для сибиряка в том виде, в каком он его испытал в начале 1918 года, когда налоги не платили, ямщину не гоняли, самогонка и самосуды вошли в обычай, а начать массовые реквизиции и отобрание у зажиточных имущества Совдепы еще не успели, почему и население не познакомилось, как в европейской России, с большевизмом в деревне.

<…> Совдеп же представляется как отмена властей, земства, податей, обязательной службы, повинностей и возможности… пограбить «богатый» город, а это почва, на которой объединяются все худшие элементы деревни, нередко даже зажиточные мужики участвуют в грабежах… Создают оппозиционное настроение нередко явно незакономерные действия посылаемых против банд отрядов, которые обращают главное внимание на карательные действия в отношении населения, а не на окружение и ликвидацию банд, таким образом часто совершенно мирное население терпит ущерб, а банды все не ликвидируются, на что ропщет население, отягчаемое и отрядами и обираемое бандами…[922]

Быстрый рост цен и расцвет спекуляции, достаточно жесткая борьба с самогонщиками, нехватка денежных знаков мелкого достоинства, вызывавшая расстройство торговли, усиливали в 1919 году распространение общего раздражения по поводу больших земских налогов, повинностей и призыва в армию, особенно в сибирской деревне. Решительно взимая налоги и недоимки и получив от поземельных сборов всего лишь 1–3% бюджетных средств, «государство возбудило против себя недовольство многомиллионной массы крестьянства»[923]. Характерен рассказ одного из алтайских партизан о том, как летом 1919 года с крестьян его села «…потребовали пóдать, но никто не хотел платить, несмотря на то, что деньги были у каждого приготовлены. Пообещалась приехать дружина, но пóдать все же не платим»[924].

Особенный гнев населения вызывали нередкие бесчинства колчаковской милиции, состоявшей в значительной мере из бывших фронтовиков, часто пьяных, буйных и практиковавших в отношении сельчан как порки (в том числе массовые), так и мародерство и взяточничество. В селе Пещерка в декабре 1918 года милиция 2‐го участка Барнаульского уезда выпорола 19 крестьян; на взятки для освобождения арестованных было собрано 5400 рублей, причем номера кредиток оказались переписаны, что позволило провести расследование[925]. В Приамурье 70% перлюстрированной почтовой корреспонденции в 1919 году составляли письма и телеграммы о спекуляции, которую считали главным злом, разрушавшим тыл. Из писем, перехваченных цензурой, было видно, что крестьяне равнодушны ко всему, кроме своего хозяйства, они «не согласны ни с большевиками, ни с Омским правительством, а только хотят, дабы их никто не трогал, в солдаты не брал, подати не платить, а жили бы вольно, а кто правит – все равно»[926].

Сельские жители требовали либо оставить их в покое, либо решить все проблемы немедленно. Военные поражения белых вызывали у многих откровенное злорадство и симпатию к Красной армии. Между тем элита вела себя так, будто времени на разгром красных вполне достаточно: пока «…обессиленные белогвардейские низы вели отчаянные боевые действия, военные и штатские верхи „соревновались только в тостах, восхваляя достоинство несчастного русского солдата, который сам выпутается из всех бед…“»[927].

То и дело в отдаленных районах крестьянство, колеблясь под влиянием противоречивых слухов, пыталось установить желаемое безналоговое безвластие. Уже в августе–сентябре 1918 года только начинавшая выстраиваться белая власть была атакована восстаниями. При этом, например, в волостях Канского уезда – переселенческого и «взорвавшегося» на рубеже 1918–1919 годов – полиции не было вообще[928]. Вооруженным сопротивлением крестьяне то и дело отвечали на отнюдь не самые основательные поводы со стороны белых: так, главной причиной Чумайского восстания в 30 селениях Мариинского уезда Томской губернии (октябрь 1918 года) стало взимание податей и штрафов с местного населения за самовольные массовые порубки леса[929], а Минусинского (ноябрь 1918 года) – закрытие властями частных самогонных заводов. Урманское восстание началось 3 июля 1919 года в Верхне-Тарской волости Каинского уезда из‐за недовольства лесничеством[930]. В Енисейской губернии часть мобилизованных, получив обмундирование и деньги, осенью 1918 года разбежались по домам. За это белые расстреляли в селе Степной Баджей несколько человек. В ответ в декабре 1918 года началось восстание, которое сначала возглавили латыши Ян Пауль, бывший член совдепа, и Иван Боган; затем командование повстанческой армией было доверено А. Д. Кравченко[931].

Большую роль в этом восстании сыграл национальный фактор, наложившийся на проблему конфликтов новоселов со старожильческим населением. В Канском уезде Енисейской губернии переселенцев было 75,9%, в Нижнеудинском Иркутской губернии – 51,6%. По мнению П. А. Новикова, недавние переселенческие деревни больше подходили для партизанских баз, чем для размеренного единоличного