В пустынях вечного эфира.

— Вот это да! — впечатлилась Прасковья. — Это ты читал в твоей келье?

— Нет, — вздохнул Богдан, видимо, вспомнив о своей жизни, — нет, это я всегда знал. Это чистая правда. Так именно и было: я знал тебя… ну, лет с пятнадцати. Да, с пятнадцати. А встретил я тебя на Моховой через десять лет после того, как узнал.

— Богдан, ты не перестаёшь меня удивлять!

— Наверно, это неплохо, — Богдан ещё теснее придвинулся к ней и поцеловал в шею. — Это способ не так быстро надоесть тебе, — она услышала улыбку в его голосе. — Но на самом деле, я тебе когда-то говорил, что знал тебя гораздо прежде нашей встречи.

— Да, помню, говорил, но мне это казалось…

— Любовным бредом, романтическим вздором, — подсказал Богдан. — А это был, как выражался Остап Бендер, медицинский факт.

— Расскажи! — она положила голову на его полуседую шёрстку.

— Ну что ж… попробую.

Это был печальный период моей жизни. Тогда погибли мои родители, и я остался один. Бабушка не в счёт: она была всегда очень далеко и высоко. Жил я тогда в Америке и мне там очень нравилось, друзья появились. Но мне сказали, что я должен учить русский язык и ехать в Россию. Что должен быстро подготовиться и сдать экзамены за русскую среднюю школу.

— Кто сказал? — спросила Прасковья.

— По-русски, наверное, это называется куратор. По-нашему — наставник, учитель. Ментор — мы его называли. У нас ведь сетевая структура: каждый знает своего, так сказать, гуру и начальника, а также одного-двух чертей своего уровня. А когда вырастет, будет знать ещё и своего ученика.

Мне не хотелось в Россию; казалось, что там очень холодно и враждебно, но потом я заинтересовался. Русский я осваивал легко, с удивительной быстротой этот вроде бы трудный язык вливался в сознание. Наверное, всё-таки в одной из жизней я жил в России и говорил по-русски. Я словно вспоминал что-то давнее. Узнал историю Кирилла и Мефодия, меня она впечатлила. Впечатлило, что у меня и у русских общая вера. Я рано начал читать по истории России, тогда и открыл для себя Карамзина. Я тебе рассказывал кое-что об этом.

Потом меня прямо-таки потрясло, что именно там, в России, была предпринята попытка построить царствие божие на земле. Это ведь именно такая была попытка, а марксизмом только прикрывались. В какие-то моменты я ходил просто опьянённым всеми этими образами, представлениями, тенями прошлого. Они приходили ко мне, я говорил с ними. Я читал Ленина, Троцкого, Бердяева, слушал революционные песни.

— Неужто понимал? — поразилась Прасковья.

— Да, многое понимал, а что не понимал — додумывал. Помню, поражали послереволюционные статьи Троцкого про разруху. Казалось, всё, конец. Холод, голод, нет паровозов, ничего нет. И — одолели. Фантастика!

А ещё меня потрясла история мелкопоместного польского панича, который сначала хотел стать монахом, как и я, а в итоге оказался во главе, можно сказать, советской инквизиции. А потом восстанавливал железную дорогу. И восстановил. Потрясающий человек, потрясающая судьба. Потом я увидел фотографию, как ему сносят памятник. Его символически повесили. Говорят, наши черти в этом участвовали. Не знаю, так ли это. Может, Мишка разберётся.

— Богдан, мы твоего панича вновь причислили к пантеону наших героев. Даже в хрестоматии для начальных классов есть рассказы о его детстве. И как он собирал беспризорников.

— Рад это слышать… В общем, всё это открывалось мне, поток меня захлёстывал. Было это ещё не в России, а в Штатах. Мы к тому времени уехали с Кипра, жили в Америке. Была у меня чудесная учительница, русская. Оказалась она в Штатах по диссидентской части ещё в советские времена, муж у неё был знатный советский диссидент, потом, уже в Америке, они развелись. За годы жизни в Америке она трансформировалась из диссидентки в горячую русскую, даже я бы сказал — советскую, патриотку. Пыталась вернуться в Россию, но почему-то не получилось. Много мне рассказывала о Советском Союзе, о своей жизни, о детстве. После полугода занятий я прилично говорил по-русски и читал серьёзные тексты. Привязался к моей Наталье Николаевне. И тут сказали: пора в Россию. Наталья Николаевна даже плакала, когда мы прощались. Обещала приехать ко мне, но — увы. Кстати, она вскоре умерла, не слишком старой. Словом, пора — так пора. Я только выговорил себе право съездить ненадолго на Кипр. Наши черти там вовсю орудовали на британской военной базе, прямо как у себя дома. Даже и непонятно было, то ли это британская база, то ли чертовская, а может, это одно и то же. И я там бывал. Тренировался по программе спецназа и учил русский, много читал; на Кипре у меня тоже была учительница русского языка, но она мне не нравилась. Молодая была и противная, — Прасковье показалось, что Богдан поморщился.

Родители мои вскоре оказались недалеко — на Ближнем Востоке. Вот именно во время этой командировки они и погибли. Мой ментор сказал: «Плакать нельзя. Надо учиться, трудиться, быть достойным. Родители смотрят на тебя, они всё о тебе знают. Единственное средство от тоски — быть постоянно занятым».

— Мне отец говорил то же самое, — прошептала Прасковья.

Богдан продолжал:

— Вроде я был очень занят, но иногда бывали моменты ужасной тоски и одиночества. В эти моменты я думал: мои все погибли, братья, родители — значит, и я должен погибнуть. А там мы встретимся, я всех увижу и мне будет гораздо лучше. Я неколебимо верил, да и сейчас верю, в потустороннюю встречу. — Он поцеловал её. — Очень мне хотелось увидеть своих братьев. Родители были очень строгие, а братья, казалось мне, будут ближе, хотя они тоже намного старше, чем я. Они мне, в сущности, в отцы годились, разница меж нами была девятнадцать лет. Я говорил тебе, что они были боевые пловцы, диверсанты. Погибли очень рано, фактически в первой своей операции. В детстве я о них думал, представлял их. И мне всегда казалось, что в море я ближе к ним, чем на суше. Я много плавал и по плаванию выполнял нормативы боевых пловцов. Но меня готовили не к этому. Это была просто память о братьях.

— Ты поразил меня своим умением плавать, когда мы впервые попали на Кипр.

— Да, тогда я прилично плавал. Помню, впечатлил вашего школьного учителя физкультуры… как его?.. дядя Коля, кажется, когда в пару махов переплыл вашу реку. Сейчас, конечно, всё не то…

Так вот тогда, в мои пятнадцать, мне взбрела в голову идея отправиться на некий скалистый островок, в