– Я этого не изучал, – хмуро ответил Клим.

– Очень жаль. Тогда кто же нам поможет?

– А вы непременно хотите излечиться?

– Но ведь нельзя же так жить! – жалобно воскликнула Зина, разом утратив всю свою решительность. – Я просто не могу так! У меня сердце болит, будто мне девяносто лет и это третий инфаркт. Я так просто не выживу, Клим! Я столько раз говорила подобные слова на сцене, и мне тоже было больно. Но я даже не представляла, что может быть так больно!

Мгновенно забыв об осторожности, он шагнул к ней на глазах у всего дворца и обнял Зину, превратившуюся в растерявшегося, подавленного ребенка. Одного из тех, кому Клим пытался помочь уже много лет. Некоторые из них даже звонили потом и сообщали, что у них все нормально. Клим догадывался, что таким образом дети говорят ему «спасибо», и не ждал большего.

Он беспокоился о тех, что не звонили…

Тихонько постанывая, Зина безутешно плакала у него на груди, спрятавшись от тысячи окон и от всего остального мира, впервые поняв, что любовь может быть и горем, как бы ее ни воспевали. И от этого горя никуда не денешься и не излечишься, но можно научиться с ним жить. Тогда каждый день будет начинаться с того, что ты с улыбкой входишь в камеру пыток… Непременно с улыбкой, ведь это только твоя камера пыток, и никто не должен догадаться о ее существовании. И самое обидное, что ты так и не можешь вспомнить: как угодил сюда? Ведь ты не хотел этого. Никто не хочет, чтобы все внутри разрывалось от боли. Но это случилось и происходит… Со временем с этим свыкаешься, и боль уже становится частью тебя, и даже боишься потерять ее, ведь тогда и тебя самого станет чуть меньше…

Зина никогда не думала об этом прежде, потому что основой ее жизни всегда была радость. А сейчас это понимание просто вошло в нее и поселилось. И единственное, на что она оказалась способна, – только беспомощно сжаться перед его величием. Чтобы обнаружить, что сама стала чуточку больше.

Но радоваться этому обретению было так же бессмысленно, как ликовать при известии о раковой опухоли. Ведь такая любовь несла с собой то же самое – боль и безнадежность. И помочь, как ни странно, мог один-единственный человек, почти чужой человек, по рукам и ногам повязанный чужой жизнью. Только прижимаясь к нему, Зина чувствовала хоть какое-то облегчение и могла дышать, не хватаясь за горло.

Ей показалось, будто они стояли так целую вечность, переливая в другого все, что накопилось в обоих за эти годы, и узнавая друг друга без слов. Вся она постепенно наполнялась успокоением, и надрывный крик «Что происходит?!» звучал все глуше. Наверное, Клим вбирал его кожей, вытягивал из нее, как целители вытягивают болезнь, рискуя оставить крупицу себе. Зина не хотела этого – «Ни за что!» – но продолжала прижиматься к нему так крепко, словно боялась, что, стоит чуть отклониться, и ее кожа просто лопнет, не выдержав натяжения, ведь они уже срослись за эти секунды.

– Люблю тебя, – шепнула она, проглотив последние слезы, и вопросительно подняла лицо.

В ответ Клим стиснул ее еще сильнее и забормотал, не договаривая слова: «Люблю… так люблю… только тебя хочу на всем свете… если тебя не будет, ничего не надо… Ничего. Пусть он лучше убьет меня, если не отдаст тебя…»

– Что ты?! – ужаснулась Зина. – Так нельзя говорить! И не думай об этом… Никто не умрет, слышишь? Никто не умрет!

– Нет, никто, – послушно повторил он. – Зачем? Мы только начинаем жить…

Пытаясь пересилить страдание, которое опять взяло над ней верх, может, оттого что она чуть отстранилась, Зина спросила:

– Жить? Но как жить? Клим, ведь все совершенно неразрешимо… Мои дети, твоя жена…

– Разве он не отдаст детей? – Климу вновь вспомнился тот сон.

– Я не знаю. Мне даже думать об этом страшно! Господи, это безвыходно… Без тебя я уже не буду счастлива, а без своих детей просто не выживу…

– Нет, выход должен быть, – уверенно возразил Клим, надеясь, что такой тон скорее успокоит ее.

Она спросила со страхом, в котором уже пробивалась надежда:

– Ты готов сломать свою жизнь?

Клим свел широкие брови, которые ей так нравились:

– Что значит сломать? Наоборот, я только начинаю ее строить. Все эти годы я готовился… Слава богу, что не напрасно.

Одной рукой погладив его открытый лоб и убранные назад волосы, Зина попыталась улыбнуться:

– Ты ни разу не сказал «боюсь»…

– А я ничего и не боюсь. Ты тоже ни разу не сказала «спорно». Потому что это бесспорно. Мы должны быть вместе. И все. И еще ты ни разу не назвала меня «сударем».

– Ты больше не «сударь», – она, не притрагиваясь, огладила его лицо. – Ты – мой любимый. Только ты.

Внезапно его охватил новый страх:

– А вдруг… вдруг я тебе не понравлюсь? Мы ведь даже не были… вместе…

– Что значит не понравишься?! Что за глупости! – Зина несильно стукнула его по плечу. – Как это может быть, если я хочу тебя каждой клеточкой?

– Так может, тогда… – он почувствовал, что опять краснеет.

Она счастливо рассмеялась и погладила его, уже не стыдясь прикоснуться:

– Ты мой милый… Как же мне хорошо сейчас, правда! Мы еще ничего не испортили…

– Мы ничего и не испортим! – горячо заверил Клим. – Я слишком долго этого ждал, чтобы портить.

Не справившись с желанием признаться, он смущенно проговорил:

– Знаешь, что я делаю каждый вечер? Я достаю твою фотографию и разговариваю с ней. Хорош психиатр, да?

– Да, – всерьез подтвердила Зина. Прижав ладонь к ее горячей щеке, он улыбнулся и задержал дыхание, чтобы оно восстановилось.

– Я уже все тебе рассказал… Ты все обо мне знаешь, хотя, может, еще и не поняла этого.

– Я хочу услышать это на самом деле.

– Когда? – с надеждой спросил Клим, решив, что она назначает свидание.

Но Зина печально вздохнула:

– Когда-нибудь…

– Я не могу так… неопределенно, – пожаловался Клим. – Но если ты пока не хочешь… Тогда конечно…

– Чего не хочу? – спросила она напрямик. – О чем ты говоришь, Клим? Мы должны говорить о том, что мы можем, а не чего хотим. А ведь мы ничего не можем! Ничего!

– Нет, не говори так! И не думай, – заторопился он. – Почему ты уже сдаешься? Мы ведь еще и не попытались что-нибудь…

– А что, что?! – выкрикнула Зина, опять поддавшись отчаянию. – Разве у нее кто-нибудь есть, кроме