на лицо. Но прежде он рассказывает Уинстону, что, по его опыту, крыса выгрызает глаза, хотя иногда предпочитает начинать со щек.

Продолжение о предательстве Уинстона, в котором он умоляет, чтобы пытали его любимую, но только не его; чудовищный момент, когда он кричит: «Делайте это с ней»; глава, в которой ясно говорится: «Я фотографирую. Возьми вместо меня мою сестру», — об этом я ничего не сказала. Эта глава на данный момент была забыта.

Глава была забыта, но это не так уж и важно. Ведь в конце оказывается, что любимая Уинстона тоже прошла эту комнату, которую прошла бы в любом случае, безотносительно к его предательству и к тому, что он там кричал.

Субботний полдень, евреи гуляют, навещают своих родственников.

— Давай прогуляемся.

Я отвезла мужа туда, куда отказывалась приводить его, когда мы только начали вместе жить. Иерусалим город маленький, и всё же в нем не трудно избегать конец улицы, находившейся когда-то на окраине района Бейт а-Керем, а теперь уже и не на окраине. Я и сама там не бывала с тех пор, как уехала на такси вместе с сестрой в трехкомнатную квартиру, сходить с ума вдвоем.

Я ясно вижу, как такси уносится в облаке вырванных страниц. Предприниматель, купивший у папы гостиницу, потребовал освободить ее в кратчайший срок — так нам Шая объяснил — и в суматохе и трауре не нашлось желающих забрать книги, собранные папой за многие годы. Произведения на французском, русском, польском, сербском, румынском языках, горы книг, которые он не умел читать — «мои найденыши», как он их называл — были спешно упакованы для отправки под нож. Джамиля, уборщица, жалела нас троих — к Элишеве она была особенно привязана — но Джамиля была уже стара, чтобы карабкаться на стремянку, и мне пришлось влезать и сбрасывать Шае книги с полок. Не было никаких прощальных поглаживаний. Книги падали на пол, поднимая тучи пыли. Переплеты лопались. На половинки книг наступали. Летали оторвавшиеся страницы. Так было. Но каждому ясно, что страницы не могли улететь на улицу и носиться в воздухе, и что это подъемная сила моего литературного воображения заставила их кружить вокруг такси. Сколько я себя помню, книгам я всегда придавала избыточное значение.

Когда мои родители познакомились, это место еще называлось «Пансион Пальма». Молодой работник штурмом взял сердце дочери хозяина. Студент, подрабатывающий в пансионе, попал в сети девицы — с Готхильфами правды никогда не узнаешь.

Но, так или иначе, после того, как Шая стал партнером в бизнесе, и как только он понял, что его жена никогда не позволит ему продать их общую собственность, он решил превратить судьбу в свой выбор и с громкой помпой нарек гостиницу своим именем: «Пансион Готхильфа». А постояльцам объяснял, что «пансиону» присуща европейская окраска, что плохо сочетается с «пальмой»; он подумывал назвать его «Гостиница Пальма»: «Для чуткого уха это звучит гораздо лучше, но „гостинице“ недостает присущей нам особой домашней атмосферы».

— Сказать по правде, тут никогда не росло ни одной пальмы, — сказала я Одеду. — Но это никому не мешало, и меньше всего моим родителям.

Предприниматель, купивший дом, снёс его и построил новый. Здание в четыре этажа с балконами, облицованное тонким камнем, двор превращён в стоянку. Жильцы третьего этажа выращивают каскадную герань четырех разных цветов: белую, красную, пурпурную и лиловую.

Снесенный дом был иерусалимским дворцом из вытесанных вручную камней. Каждый камень — со своим шершавым характером, у каждого — свой оттенок розового.

Тень от любовно выращенных раскидистых деревьев тянулась от качелей во дворе к высоким окнам. Прохладными летними вечерами гости сидели во дворе за столиками, покрытыми армянской керамической плиткой. Хрустальная люстра, единственный уцелевший остаток европейского шика, светила им изнутри, а кофейный аромат поднимался над медными подносами, смешиваясь с запахом жасмина.

Лихорадка нетерпения прошла, и на меня снова снизошло литературное воображение. Я вдруг захотела приврать мужу, как экскурсовод или Алиса с косичками. Дом разрушен, освободилась почва, на которой я могла взрастить все что душе угодно. Потому что на самом деле там не только пальмы никакой не было. Не было там ни армянских столиков, ни медных подносов, да и уникальность камней ни что иное, как наглая ложь. Пансион Готхильфа был самым обычным зданием, и воздух в нем не был напоен ничем, кроме пыли с иерусалимских строек и кипарисов, оседавшей на люстре, которую никогда не чистили. Но при том, что многие вещи я от Одеда утаила, я никогда не лгала ему и ничего не приукрашивала. Меня приняли в землю соли из ничтожного и вычурного места, но это место я много лет, всё свое детство, называла домом.

Делается ли зло сатаны меньшим от того, что оно направлено на «тех, что внизу»? На жалких людишек с глупыми претензиями. А каким элегантным он был! Как элегантно, отпив кофе, он отказался от торта на маргарине. «Элинор и Элишева, Эли и Эли», сказал он и поцеловал мне руку.

Одед должен понять даже без привнесенных в картину дома армянских столиков и медных подносов.

— Ему дали угловую комнату на втором этаже, — сказала я. — Вон в том северном крыле, сзади. Он заявил, что ему необходим максимальный покой. Он даже не позволял Джамиле убирать у него, уверяя, что в утренние часы он занят исследовательской работой. Это должна была быть самая тихая комната, должна была, но внизу, особенно со двора, слышен был стук пишущей машинки.

— Вот дерьмо, — сказал Одед. — Дерьмо вонючее, а не человек. Знаешь, что бы я сделал с таким мерзавцем? С этим дерьмом. Я бы зарыл его на мусорной свалке. Пусть бы задохнулся там. Так будет лучше всего.

Картина, которую он изобразил, пришлась мне по душе. Панорама. Тарахтят двигатели. Экскаватор опрокидывает ковш с содержимым. Рядом бульдозер ножом разравнивает кучу мусора, в которой что-то барахтается. Все грехи покроет мусор…

Камера отъезжает, вокруг чистая сухая пустыня. Звук удаляющихся машин затихает. Издали они похожи на двух желтых перевернутых скорпионов. И тишина.

Как муж и сказал, так и правда лучше всего. Лучше, чем комната 101, значительно лучше маски с крысами. Грязное — в мусор, воображению не нужно надевать маску, чтобы смотреть в лицо дерьма. На свалке воображение не погружается в картину, и горло не перехватывает.

— А твои родители собираются сидеть с ним за одним столом. Ладно. Я знала. Я тебе с самого начала говорила, что он отыщет к нам лазейку.

— Мне очень жаль, — повторил мой рыцарь,