когда я пишу эти строки, с того памятного черного дня прошло уже около трех недель. Но я, как и тогда, не могу сдержать слез при воспоминании о нашей последней встрече с Аркадием, не могу забыть его наполненного тоской и жгучей болью взгляда, его неузнаваемо растерзанного, но по-прежнему стойкого облика.

Я никогда, слышишь, Аркадий, никогда не забуду тебя. И я никогда, клянусь тебе, не дам угаснуть в сердце ненависти к твоим мучителям. Теперь я понимаю: что бы ни случилось в дальнейшем, как бы ни сложились наши судьбы, судьбы всех втянутых в эту страшную войну народов и стран, – нельзя оставлять безнаказанными жестокость и зло. Потому что – безнаказанные – они могут породить еще большую жестокость, ненависть и зло, в которых захлебнется, утонет весь мир.

1 декабря

Вторник

Кто поможет нам в нашем несчастье? Сима все время твердит: «Никто, как Бог» – и молится тихонько по вечерам, лежа в кровати и накрывшись с головой одеялом. Наши с ней кровати стоят впритык, изголовье к изголовью, и я иной раз слышу, как она, прочитав скороговоркой и шепотом все известные ей молитвы, страстно умоляет Бога о том, чтобы он спас ее мужа Костю от ран и от смерти, чтобы послал здоровье Нине и ей и чтобы им всем посчастливилось когда-либо снова собраться в родном доме.

По моим наблюдениям, Сима становится суеверной и пугливой. Собственно, она и раньше-то, насколько я ее знаю, никогда не отличалась особенной смелостью, ну а сейчас боится всего. Ни за что первая не двинется с места, если перед ее носом дорогу перебежал кот, не важно какой масти. Нещадно наказывает Нину, если та подерется с Хансом (Нинка – молодец, себя в обиду не дает: не раз уже Ханс ходил поцарапанный, с красным носом). Стала верить в разные приметы и в сновидения.

Однажды я рассказала Симе про свой удивительный сон, который видела незадолго до начала войны и который поверг меня, девчонку, в страх и в смятение… Я шла по пустынной, ровной и гладкой, как лента, дороге, а вокруг расстилались незнакомые поля в высоких травах и в цветах. Светило солнце, вокруг царил покой, но мое сердце буквально леденело от непонятного ужаса. Вдали послышался гул – набатный звон, пение, стон и плач одновременно. Он быстро приближался, разрастался, быстро заполнил собою всю округу. Навстречу мне, закрыв все небо и землю, стремительно надвигалась на меня, угрожая растоптать, смести с дороги, превратить в пыль и прах, странная процессия. Летели низко над дорогой с кадилами и иконами в руках суровые священники и седые монахи в клобуках, развевались, как знамена, их ризы и хоругви. За ними поспешали какие-то мужчины и женщины в черном, бледные, словно светящиеся, дети. А между людьми со свистом и воем неслись гробы, большие и маленькие, – много-много ужасных, обдающих могильным холодом гробов… Мгновенье – и вся эта воющая, грохочущая и стонущая кавалькада унеслась, словно ее и не было, вдаль, оставив меня на исковерканной, ископыченной дороге, сжавшуюся в комок, помертвевшую от страха…

– Знаешь, если ты только все это не придумала – то это вещий сон, – задумчиво, недоверчиво глядя на меня, промолвила Сима. – Так пролетит через твою жизнь война. Если тебя не смял тот вихрь, значит ты не должна погибнуть. Останешься жить и дождешься конца.

Нет, Сима напрасно подозревает меня во лжи. Я ничего не придумала. Тот сон оставил столь неизгладимое впечатление в моей памяти, что я и сейчас, едва лишь подумаю о нем, – снова ощущаю леденящий холод в груди и липкий, суеверный ужас.

Теперь, может быть, под влиянием Симы я тоже стала молиться. Я поняла, что человек не может жить без веры и без надежды, иначе он просто переродится в скота. Я, не переставая, верю в тебя, в твою силу и мощь, моя Родина, надеюсь, что рано или поздно снова обрету тебя, но иногда, поверь мне, просто не хватает сил бороться с отчаянием и тоской. Ведь, как трубит радио, проклятые фрицы везде и всюду одерживают победы. Это как какая-то адская машина, которая безостановочно, беспощадно прет и прет вперед, перемалывая и уничтожая на своем пути все – и живое, и неживое.

Я не знаю настоящих молитв, которые твердит по ночам Сима. Мои мольбы к Тому, сильному и всемогущему, просты и бесхитростны. Натянув на голову одеяло, я беззвучно, одними губами, шепчу в душную темноту: «Господи! Дай силу моему народу одолеть фашистов и прогнать их прочь с нашей земли… Помоги, Господи, России отстоять свою свободу, а всем нам поскорее вернуться домой. Защити моих братьев, всех близких, а также школьных друзей от смерти, верни нам прежнюю счастливую жизнь. Господи, Господи, Господи, ну, пожалуйста, услышь меня, сделай так, как я прошу…»

И ты знаешь, моя тетрадь, мне действительно становится после этого одностороннего разговора с Богом как-то легче на душе. Может быть, человеку совершенно необходимо в определенных условиях осознавать присутствие над собой монументальной, незыблемой силы, способной щадить и карать, даровать счастье и жизнь и лишать таковых. Когда человек здоров, счастлив и доволен всем, потребность в общении с этой силой сама собой отпадает, а когда ему трудно, когда, как мне сейчас, жизнь становится невмоготу и порой кажется, что просто нечем дышать, – вот тогда душа снова ищет общения с невидимым Богом, снова преисполняется верой и надеждой.

…Я хорошо помню ту последнюю ночь перед приходом немцев в мою родную Стрельну. Мы не сумели пробраться в Ленинград (дорога в Лигово уже была перерезана), и нашим пристанищем оказалась битком набитая такими же, как и мы, неудачниками землянка на берегу Финского залива в Ижорке, где жил мой дядя, брат матери. Что это была за ночь! От стоящих в море кораблей беспрерывно летели со зловещим шелестом снаряды в нашу сторону, оглушительно рвались где-то рядом. Со своей стороны фашисты безостановочно поливали огнем побережье, непрерывно обстреливали из пушек наши суда. Все в нашем утлом строеньице ходило ходуном, угрожающе трещал, осыпая всех землей, трехслойный накат из бревен, уши ломило от грохота. От едкой гари, казалось, разорвутся легкие. Вот тогда-то и послышались молитвы, сначала едва различимые, потом все громче и громче и, наконец, до исступленного, отчаянного крика. Люди, оказавшиеся на краю неминуемой гибели, вспомнили вдруг о Боге, молили его о спасении, о чуде, о милости… Как же слаб человек в обступивших его невзгодах, как он беззащитен и уязвим!

Вот в чем исповедуюсь я перед