трезвая голова и нужен острый ум, не замутненный похмельем. Говорят, сердце не может болеть. Сердце ведь просто мышца, гоняющая по венам кровь. Но оно болело. Ныло, четко там, в левой стороне груди. Он потерял, даже не зная о своей потере. Была в этом какая-то неизбежность. Ощущение чего-то страшного, холодного, что совершенно обессиливало. Всю жизнь... всегда... все время он считал, что тогда принял самое правильное решение. Отпустить. Не искать. Забыть. Чтоб и она забыла. Он мог легко ее найти, но не искал. А теперь ее слова невыносимой тяжестью давили на его плечи. Легли глыбой, которую он должен сбросить с себя сам. Одним неимоверным усилием. Взять и сбросить. Сам.

Вера не врала. Он не сомневался в ее словах — такое невозможно придумать. Ему сразу стало ясно, откуда ее неприятие. Откуда такая непримиримость, такая ненависть в глазах и такой отпор. Все, что она говорила, было ему понятно и как-то до жути странно перекликалось с его собственными ощущениями. И про незаживающую рану, и про пустоту... У него тоже есть такая рана. То, что до сих пор не давало ему спокойно жить. Смерть отца.

Смерть отца — не просто горе. Не просто состояние, когда тебя с малых лет оставляют сиротой, лишая отцовской любви, лишая радости. Тогда он видел саму смерть — как отца убили. Видел, но не помнил. В памяти остались только звуки выстрелов и оглушающая потом тишина. Все заволокло туманом, который с годами сгустился в кромешную темноту. Но смерть там была. Она коснулась его своим ледяным дыханием, смотрела ему в лицо. Он вдохнул ее, когда тряс папу, пытаясь его поднять и увести домой, и это осталось в нем навсегда. Осело куском льда в самой середине груди. Всю жизнь он чувствовал этот холод и всегда ему казалось, что если найдет убийцу, то растает этот лед, исчезнет пустота, срастутся края разорванной души.

Он пытался все вспомнить, посмотреть, что там за этой черной ширмой, но при малейшем напряжении детская память будто рассыпалась на кусочки. Возможно, он тоже не хочет чего-то вспоминать, чтобы не столкнуться с чем-то более страшным. Но что может быть страшнее, чем смерть отца на глазах у ребенка?

Когда мать забрала его с улицы и привела домой, он посмотрел на себя в зеркало. Она, видимо, оставила его на минуту, чтоб принести чистую одежду. До сих пор помнил тот слепящий свет в прихожей. Такой яркий и невыносимый, что до слез резало глаза. Он был в крови. Весь в крови отца. Руки по локоть, кофта на груди и даже лицо. Спазм сжал горло, и Янис онемел. Замолчал на два года. Два года ни слова не говорил. До одного случая.

Мать тогда жила уже с новым мужем, а они с Даней только-только пошли в школу. И взялся отчим вдруг Даню воспитывать. То ли буквы брат не хотел учить, то ли цифры складывать. Словно в замедленной съемке Янис увидел, как замахивается он на Даню, как Даня от страха жмурит глаза, вжимая голову в плечи... и вопль. Дикий, нечеловеческий вопль Янис услышал и понял, что кричит он сам. Орет дурниной, чтоб отчим не трогал брата. Но и криком дело не закончилось. Янис был мал, напуган, но все равно бросился на мужика и впился зубами ему в руку. Что он мог еще сделать? Только укусить. Он впился зубами, да так, что кожа хрустнула и во рту появился вкус крови. Как зверь... звереныш. После этого происшествия его отправили к бабушке, вскоре и Даня к нему присоединился, потому что разделить их было нельзя. Невозможно. Три раза братишка сбегал к нему из дома, а потом остался вовсе.

Янис всегда защищал брата. Даня только с виду громкий и грозный, но брат не сможет ответить злом на зло. Поэтому Янис делал это сам — расчетливо, холодно, методично. Кто-то из них должен был стать зверем, чтобы суметь защитить обоих. А, как известно, зверь, выпущенный на свободу и единожды попробовавший вкус крови, всю жизнь будет рвать глотки всем неугодным тварям, до которых будет в состоянии дотянуться.

Янис точно знал, как выглядит мир наизнанку. Все было. И памятники, и буковки... Все было, когда организовывал похороны сестры. Пока все грустили, оплакивали девочку, каждый день умываясь слезами, он делал простые вещи — заказывал, оплачивал, договаривался, сам следил, чтоб все сделали как положено. Потому что он мог, а другие нет. Так у них было заведено. Такой он с детства. Если с малых лет руки в крови по локоть, другим быть не можешь.

Он тоже пронес ощущение Веры через всю жизнь. Вера так и осталась с ним, вписавшись в историю его семьи, в историю с сестрой. Каждый раз, как малую вспоминали, где-то позади всего мелькала Вера — память сразу выдавала ее образ.

Янис плеснул в бокал еще рома. Лед давно растаял, но идти за ним на кухню не хотелось. Даже шевелиться совсем не хотелось, но он достал из пачки сигарету, прикурил и снова откинулся на диван. Сначала он слышал только свое дыхание, потом услышал ее шаги. Вера обошла диван, белеющим пятном проплыв по темной комнате и села рядом.

— Чего не спишь? — спросила она.

— А ты чего?

— Не знаю. Проснулась. Тебя нет.

Проснувшись, Вера обнаружила, что в спальне находится одна. Чай, стоящий на тумбочке, давно остыл. Постель тоже была холодной. Она поворочалась, пытаясь уснуть, но не смогла. Раньше не могла спать, когда он был рядом, теперь не могла заснуть без него.

— Как ты его назвала?

— Антон. — Потянулась к руке Яниса, лежащей на подлокотнике дивана, и взяла из его пальцев зажженную сигарету.

— Почему?

— Просто. Антошка. Тоша.

Майер смотрел, как Вера медленно затянулась, держа сигарету у самых губ. Кончик ее рубиново полыхнул, пока она делала затяжку, и чуть угас.

— Я бы никогда не оставил своего ребенка, если бы знал. Неважно, что было бы с нами, но своего ребенка я бы не оставил никогда, — сказал он и сделал глоток рома.

— Ты тоже знаешь, каково расти без отца. Хорошо, что у вас есть мама.

— Я с ней не общаюсь. Практически.

— Почему?

— Не знаю. Не могу.

— Вы в ссоре?

— Нет.

— А Даня?

Она поднесла сигарету к его губам. Он глубоко затянулся и ответил после того, как выдохнул дым:

— Даня не