– Если ты не знаешь, то мне откуда знать! – буркнула я.

Она не смогла как следует приподняться, а я несколько резко вдвинула судно под неё.

– Мне больно! – только охнула она.

– А что я могу поделать, если ты, как нужно, не поднимаешься, – огрызнулась я.

У неё так ничего и не получилось.

Через полчаса она опять подняла меня. Невыспавшаяся, отчаявшаяся, не знающая кого ж и обвинить в моём несчастье, я стала ругать её за то, что нету мне из-за неё жизни, ни сна, ни отдыха, ни с девчонками погулять, ни с парнями повстречаться, ни даже просто вечером на улицу выйти, загубила она мою молодость, не дала насладиться лучшими годами…

Она ничего не слыхала, только по-детски беспомощно-жалко ожидала, когда же, наконец, я подам ей судно.

Я, плача, подала. Вместо мочи вылился гной.

В туалете долго простояла я, оплакивая себя и ненавидя её – мою погубительницу, которая теперь, небось, крепко спит. «Вот уж точно только спать ей, жрать…» – чувствуя что несправедлива я к несчастной больной моей матери, вернулась я в комнату. К моему удивлению она не спала, очевидно, что-то продолжало мучать её. Она снова позвала меня. Я ответила: «Ну что тебе ещё?» И, хоть она не услышала, но как будто поняла, и кротко ответила: «Ничего».

С утра с тяжёлым от всего этого «ночного», сердцем ушла я из дому. Припоминая на занятиях всё происшедшее ночью и мучаясь угрызениями совести, я всё пыталась озлоблять себя против неё, чтоб не так остро, не так больно, ощущать свою вину.

Когда я вернулась домой, мамы на этом свете уже не было. Теперь она лежала на столе, удивительно вытянувшись, голову ей Феня повязала розовым капроновым платочком.

Оказалось, что днём ей стало совсем плохо, вызвали «скорую». Те хотели её госпитализировать, но она, ещё в последнем своём сознании, отказалась, и они ей только укол сделали.

Сотрудники «скорой» ещё были на переходе между третьим и вторым этажом, когда мама умерла.

Как потом говорила Феня, правильно сделала покойница, что категоричски отказалась от больницы, а то б умерла на казённых носилках, на площадке или на лестнице. А так, по-человечески, скончалась, в своей постели.

Мама ушла, а я осталась, до самой своей, собственной смерти с чувством вины перед ней. Но я верю, что бессмертная душа может «слышать» обращённые к ней вопли, и шёпот, и беззвучные молитвы… И ей, душе, наверное, ведомо, сколько уж десятилетий вымаливаю я прощения себе! За всё, за всё. Прости меня мама! И, до встречи при воскресении из мёртвых! Ты знала, и знаешь, что я люблю тебя!

Через месяц после маминой кончины я заболела корью. А ведь мне был почти двадцать один год! Известно, что детская инфекция для взрослого – хуже некуда! Худо было так, что я и не рассчитывала уже и выжить. Да Фене спасибо, выходила. Правда, не без потерь вышла, а вернее выползла я из этой, истрепавшей меня, поразившей своей суровостью, болезни. Стали выпадать у меня волосы на голове, пока все не выпали. И стала я лысой, практически такой же лысой, как и мой, очень рано облысевший папа. Опять же, Феня выручила: у них в слободке нашлась женщина, изготовлявшая целебные, для роста волос, мази. И ее мазь, в отличие от лекарственных средств, подействовала! Я вновь обросла волосами, пусть и не такими густыми, как прежде.

Происходило и нечто удивительное, только моему организму свойственное: когда я после кори начала лысеть, то на щеках бакены стали, как будто ещё гуще, да усики с бородкой росли достаточно интенсивно!

Чтобы избавиться от уродующей лицо растительности, стала я посещать косметичку, производившую электроэпиляцию (удаление волос при помощи электротока).

Процедура эта была не только дорогой, но ещё и дико болезненной, так, что не каждый мог её выдержать.

Чего-чего, а терпения и выдержки мне было не занимать, и я мужественно полулежала в специальном кресле, изо всей силы, чтобы не застонать от боли, сжимая в потном кулаке металлический, соединённый с аппаратом, шар.

Косметичка втыкала, конечно, «вслепую», острую иглу, которая током должна была убивать волосяной фолликул, убирая пинцетом уже умерщвлённый волос. Ток действовал мучительно долго, но я терпела. Как известно, лицевой череп особенно сильно иннервирован и потому чувствительность лица особая. И, естественно, самым болезненно-чутким к электроболи являются не края щёк, а пространство над верхней губой, носогубной треугольник, подбородок… Хотелось завыть, но я крепилась, помня что «всё проходит»!

Косметолог была красивой, не первой молодости женщиной, с суперухоженными телом и лицом. Очень много денег за долгие сеансы отдала я ей, но, то ли она специально так небрежно производила эпиляцию, то ли была специалистом не очень высокой квалификации (практически повсюду, где прошлась её больнючая игла, снова наросло такое же количество волосков, ну ничуточку не меньше!) Да к тому же, когда она проделывала все эти манипуляции надо мной, лицо её нависало, мясистое, с крупными порами на носу, и я слышала её дыхание, то хрюкающее, то подвывающее. И всё это – мушиное жжужжанье аппарата, слепящая многоваттная лампа, запах палёных волос, ток, бьющий в лицо, гудение косметички во вдохах-выдохах, моё потеющее, распластанное, страдающее тело – всё это представлялось мне прообразом ада.

Страшней и больней было только у зубного врача. Тоже частника, к которому я ходила ещё с девятого класса. У Евгения Альбертовича, стоматолога, всё было не только больно, но ещё и с секретами, с конспирацией. Он был стоматолог-подпольщик, т. к. не только не имел патента на частную практику, так ещё, после переквалификации, работал окулистом. Поначалу я этого не знала, а лишь дивилась тому, как рассматривает он мои глаза. Раз он даже обронил: «У вас дальнозоркость, но она пока что компенсируется за счёт какой-то, запамятовала, мышцы!»

Стучать к нему нужно было условным стуком, часто менявшимся, чтоб враги не узнали да фининспектору не донесли. Запускали в коридор его жена или сын-школьник, провожали в комнату с вечно включённой люстрой и лампой на высокой треноге. Окна были зашторены, к тому же они и жили на первом этаже. Посреди комнаты стояло стоматологическое (опускающееся-поднимающее) кресло, рядом с ним старючая, но исправная бормашина, на высоком столике набор инструментов и материалов.

Евгений Альбертович явно не любил мой рот и не нравилось ему в нём копаться, но пересиливая себя (мои тётки были его добрыми знакомыми, а, кроме того, я же небесплатно лечилась у него), он и осматривал