Знаешь, что мы выше и сильнее, и тебя это пугает. Тебе ненавистно, что ты должен меня любить, что ничего без меня не можешь. Я вижу тебя насквозь.

– Не хочу сегодня с тобой спорить, – хрипло хохотнул Лоренцо. – Напишу манифест, а потом напьемся с крестьянами.

Он танцующей походкой вошел в дом, щелкая над головой пальцами, точно кастаньетами.

Фрида ударила себя по лбу. Порой Лоренцо выводил ее из себя. Однако благодаря его жизненной силе, остроте видения, необузданной поэтической ярости она вновь могла дышать. Ей вдруг вспомнилась кровать Эрнеста в отдельной комнате. Простыни, заправленные под узкий матрас. Серое одеяло. Единственная убогая подушка с расплющившимися от старости перьями. Если бы им с Эрнестом дали провести какое-то время вместе до свадьбы. Возможно, ей хватило бы ума понять, угадать траекторию движения их брака. И этой трагедии удалось бы избежать. Фрида встряхнула влажную простыню и перебросила через веревку. «Да, – подумала она. – Отто, Фанни и мюнхенские апологеты свободной любви правы: воздержанность, моногамия и брак – это плохо».

Глава 62

Фрида

Она не видела своих детей уже десять месяцев. Самым страшным оказалось Рождество, день, отмеченный такой невыносимой пустотой, что она почти все время пролежала, уткнувшись лицом в подушку. Раздался звонок. Фрида вскочила и бросилась к двери, но обнаружила там лишь деревенских мальчишек со связками мертвых певчих птиц. Увидев безжизненно свисающие с бечевки крошечные пернатые тельца походя и безвинно убиенных птичек, Фрида в слезах вернулась в постель. Даже поделиться не с кем. Они жили вдвоем с Лоренцо, без друзей, точно изгои. Во всяком случае, так ей казалось.

Она надеялась увидеть детей на Пасху. Последнее письмо Эрнеста, в котором он обвинял Фриду в предательстве ее благородного происхождения, намекало, что это возможно, и она уже строила планы вернуться в Англию. Больше всего на свете ей хотелось увидеть детей. Иногда она просыпалась утром от доносившегося снизу гомона и смеха, и ей грезилось спросонок, что сейчас в комнату ворвутся Монти, Эльза и Барби Уже через секунду она понимала, что за окном хохочут и галдят местные детишки по дороге в школу. Когда это произошло впервые, она схватила лист бумаги и начала писать Эрнесту, спрашивая, можно ли вернуться. После двух предложений она разорвала письмо на мелкие клочки и бросила в камин. Как она может вернуться? Никто не захочет с ней говорить. Эрнест ее ненавидит… Превратившись в мать-изгоя, она только усугубит положение детей. Да и Лоренцо без нее не выживет. Лучше поехать на Пасху. Никто не смеет лишить мать права видеть собственных детей.

И тут пришло письмо от Эрнеста – более толстый и плотный конверт, чем обычно. Внутри оказалась фотография, изображающая взявшихся за руки Барби и Эльзу. Какие красавицы – с длинными локонами, в новых шляпах с бархатными лентами вокруг тульи и большими полями, защищающими от солнца. Фриду охватило отчаяние. Она поняла, что не дождется Пасхи. До праздников еще очень долго! Надо ехать немедленно. Просто явиться в Хэмпстед и постучать в дверь. Бабушке Уикли придется ее впустить.

Фрида перевернула снимок, прочла единственную строчку, написанную аккуратным почерком с остроконечными буквами, и земля ушла у нее из-под ног. Фотография выпала из рук и полетела на пол. Фрида, хватая ртом воздух, упала на землю. Лежа лицом вниз на каменных плитах, она чувствовала, как из ее окровавленного нутра поднимается дикий звериный вой. Он вырвался наружу, столь мучительный, что Лоренцо прибежал из сада, где колол дрова.

– В чем дело? Что случилось? Ты ранена?

Фрида продолжала кричать что-то нечленораздельное. Лоренцо опустился рядом с ней на колени и увидел в руке снимок. Схватил, перевернул. «Ты никогда больше их не увидишь».

Он встал и швырнул в нее фотографию. Вопли Фриды превратились в хриплые рыдания, прерываемые судорожными вздохами.

– Они… они… мои… дети…

Она повернула к Лоренцо красное, заплаканное лицо.

– Обними меня, пожалуйста! Мне нужна твоя любовь!

– Нет!

Он схватил ее за руку и поволок по полу.

– Слышать больше не хочу об этих паршивцах!

Он подтащил ее к дивану и отпустил руку, которая упала вдоль тела, будто неживая.

– Сколько можно носиться с Эрнестом, и с этими дурацкими детьми, и со своим отвратительным, мерзопакостным чувством долга! Я люблю тебя! Ты нужна мне! Больше, чем им!

Рыдания Фриды неожиданно прекратились. Она потрясенно обернулась к Лоренцо и увидела, что тот занес кулак, будто намереваясь ударить. Фрида окаменела. Она никогда раньше не видела Лоренцо таким – не просто усталым и раздраженным, а трясущимся от гнева и обиды, с искаженным ненавистью лицом.

– Возвращайся к своему Уикли! Проваливай! Уноси свою жирную задницу, уходи! Надоело твое вечное нытье!

Кулак метнулся в ее сторону, однако в последний момент Лоренцо овладел собой и с силой ударил себя в грудь.

– Теперь я мужчина твоей жизни! Ты выбрала меня! Я!

Фрида смотрела на него, не в силах вымолвить ни слова, пораженная этой всепоглощающей яростью. Он увез ее от всех и вся на край света, на забытую богом виллу в горах, будто желая, чтобы она исчезла из этого мира. А теперь бросается с кулаками.

– Почему ты до сих пор их не забыла? Сколько можно? Десять месяцев! – сорвался на визг Лоренцо.

Фрида зарылась лицом в бархатную подушку дивана, пытаясь разобраться в терзающих ее противоречиях и понять причину все возрастающего гнева Лоренцо. Сначала он был добрым и отзывчивым, со временем стал нервным и раздражительным. А сейчас готов взорваться – ревнует к детям, словно его бесит ее любовь к ним. Осознав это, Фрида почувствовала слабый, неясный трепет. В этой злости таились сила и мощь, которые, как ни странно, радовали.

После этого они часто и яростно спорили. О детях, когда она не могла скрыть своего горя. О его работе, о книгах, о том, почему нет тяги в камине или почему переменилась погода. Если не считать ссор из-за детей, она получала удовольствие от этих битв. Голос Лоренцо, разрывающий тишину, дрожащий от эмоций, возвращал ее к жизни. Кроме того, Фрида знала, что ссоры дарят ему вдохновение, придают смелости в творчестве. Она не понимала причины, просто знала, что это так. Лоренцо быстро остывал (порой всего за несколько секунд), а затем возвращался к работе. Ручка носилась по бумаге. Словно ссоры служили своеобразным экзорцизмом, приносили катарсис, дарили свободу. Эта вера помогала ей перенести оскорбления и насмешки, которые обрушивал на нее Лоренцо.

– Я не хочу, чтобы мы всегда ворковали, как голуби, – сказал он после одного особенно ожесточенного спора о светлячках и их личинках. – Мне нужно вести внутреннюю