Он ничего не знал о британской правовой системе, но справедливо предполагал, что тебя забрали бы в детдом, как только ее вина была бы доказана. А он хотел, чтобы ты рос с матерью.

– Что ж, преуспел по всем фронтам, – цинично бросаю я. – Если бы он остался, мама, возможно, была бы сейчас жива.

Не вдаваясь в подробности, я рассказываю Морису, как она умерла; рассказываю, что все мое детство меня передавали с рук на руки опекунам, и лишь недавно я вышел на контакт со своей родной бабулей Ви.

– Ох, сынок, мне жаль это слышать. Я столько лет хранил тайну твоего отца, предполагая, что Фэй жива и здорова, и не желая, чтобы в ее адрес поступили какие-либо обвинения или судебные иски. Я думал, у тебя тоже все хорошо.

Я прикусываю губу.

– Едва ли.

На мгновение его лицо искажает гримаса. Он хмурится и смотрит на свои руки, беспокойно лежащие у него на коленях.

Я пытаюсь совладать со своими чувствами, но они упорно прорываются наружу, и вот, я уже плачу навзрыд, как ребенок заливаюсь слезами.

Морис, наверное, считает меня жутким плаксой. Хотя, ему ли судить: похоже, по части слезливости он еще может дать мне фору. Крупные слезы катятся по его щекам, теряются в бороде, свисают с щетинок дрожащими бусинами.

– Я хочу еще раз повторить, как мне жаль. Но я скажу тебе одну вещь. Он знал тебя только в первую неделю твоей жизни, но он очень много говорил о тебе. Он действительно любил тебя.

– Любил меня? – рычу я. – Он мог бы найти меня, если бы захотел. Мог бы как-то выйти со мной на связь.

Морис не сдается.

– Он много раз пытался дозвониться до твоей матери, но вы сменили адрес. Видимо, прежнее место она уже не могла себе позволить. Она не сообщала ему о переезде, а сам он, конечно, никогда не смог бы вернуться в Англию без паспорта.

Я вспоминаю дом на колесах и муниципальное общежитие, которые в разные периоды становились нам домом. Да, маму было бы трудно разыскать.

– Он мог хотя бы написать, – упираюсь я. – Письмо могли бы переслать на новый адрес.

Морис отрицательно качает головой.

– Нет, он не мог.

– Что?

– Он не умел писать. Так и не научился. Он платил однокласснику, чтобы тот делал за него уроки, проваливал экзамены, но в конечном итоге каким-то чудом ему удалось проскочить школьную систему образования. Сегодня это назвали бы тяжелой формой дислексии – вот почему учеба давалась ему с таким трудом. В наши дни он получал бы всевозможную помощь, необходимую, чтобы с этим справляться, но в пятидесятые об этом заболевании было мало что известно, и учителя просто считали его недалеким. Он научился распознавать лишь несколько слов. Вот почему он сменил имя с Джошуа на Джо. Время от времени, когда все-таки приходилось писать собственное имя, «Джо» давалось ему гораздо проще.

Я думаю о букве «Д», которую он, будучи школьником, нарисовал внутри спирали и повесил на стену. Вероятно, чтобы периодически напоминать себе, как пишется эта буква. Теперь я гораздо лучше понимаю, почему он сбежал обратно в Канаду. Как трудно было бы неграмотному парню из чужой страны иметь дело с бюрократической мясорубкой британских судов. Он сбежал, зная, что вина будет навечно возложена на него. Он сделал это ради мамы – и ради меня.

43

ВЕРОНИКА

Остров Болдер

Мой бедный Патрик. Темные круги у него под глазами дают понять, что он травмирован недавними открытиями не меньше, чем я. Пожалуй, даже больше. Надеюсь, солнце и общество пингвинов помогут ему как можно скорее избавиться от стресса. Важно, чтобы он хоть немного оклемался к приезду Терри.

Я, конечно, ничего не сказала ему ни о беременности Терри, ни о том факте, что она будет здесь через неделю. Ему бы для начала переварить информацию о том, что преступницей на самом деле оказалась его мать, а не отец, как мы полагали ранее. Из двоих родителей он помнит, знает и любит только ее. Сейчас Патрик все еще находится в состоянии крайнего шока. Мы, Маккриди, остро проживаем наши чувства, и я не сомневаюсь, что эти шрамы бедный Патрик пронесет через всю свою жизнь.

То, что мой внук рассказал мне о своей откровенной беседе с Морисом Тиммином, потрясло меня до глубины души. Хорошо еще, что я все это время сидела, и передо мной стоял чайник хорошего, крепкого дарджилинга. Был вечер, Патрик вернулся из недолгой экскурсии по острову, на которой настояла Дейзи, и нас оставили наедине на веранде, где никто не мешал нашему разговору. И вновь мне пришлось переосмысливать прошлое, заменять ошибочные представления свежими фактами. Признаюсь, мне потребовалось некоторое время, чтобы осознать все это. Но потом я почувствовала огромное облегчение.

Патрик прижал кулаки к уголкам своих глаз.

– Теперь я понимаю, почему отец сбежал… но все еще чертовски жалею, что он не нашел способа вернуться и остаться со мной, когда я был ребенком.

– Мне бы тоже хотелось, чтобы он нашел способ вернуться ко мне, – призналась я, глядя в чашку с чаем. – Какой бы веской ни была причина для побега, иногда причина вернуться и попытаться начать все сначала может оказаться не менее важной.

Я помолчала, позволяя ему свыкнуться с этой мыслью. Впрочем, в последнее время мы оба грешили скоропалительными побегами.

– Так странно, что мой Энцо, с его-то привилегированным воспитанием, так и не научился читать и писать.

– Да, я знаю, – ответил Патрик. – Но Бет говорит, что она некоторое время работала в сфере образования для взрослых, и мы даже не представляем себе, сколько людей не умеет читать и писать, даже в наши дни. А с дислексией это, наверное, вдвойне тяжело.

Я вспоминаю рисунок буквы «Д», который мой сын нарисовал в детстве, и меня переполняет невыразимая грусть. Если бы меня не лишили возможности воспитывать его, я бы сама обучила его грамоте, каждую букву повторяя снова и снова, столько раз, сколько потребовалось бы. Я не самый терпеливый человек, но я бы пошла на это ради него и не посмотрела бы, сколько времени у меня это отнимет. Я бы отправила его в лучшую школу, какую только смогла найти, даже если бы у нас совсем не было денег. Я была бы ему хорошей матерью, это я знаю точно.

– Как жаль, что не сохранились фотографии, которые ты так любезно высылал по электронной почте, – горько вздыхаю я.

– А