приходила прятаться, когда папа умер. Теперь курорт занимался облагораживанием этого места, и о шумевшем когда-то лесе напоминала лишь кучка молодых сосенок. Недавно там построили отличный пирс, и я предложила Билли устроиться на самом его краю. Билли постоянно оглядывался: ему было не по себе оттого, что мы расположились на пирсе, на котором нас быть не должно. Он боялся, что на нас кто-нибудь накричит.

Но как только я расстелила одеяло, Билли успокоился – моя видавшая виды подстилка вызвала у него невольный возглас восхищения. Одеяло принадлежало моей матери. По краю тянулась трехдюймовая бирюзовая кайма, а в центре были вручную пришиты лоскуты в форме треугольников и квадратов – тряпочки и поношенные платья, которым дали новую жизнь. Дома у меня было несколько таких одеял, но это казалось мне идеальным для пикников.

– Я брала его на пляж, и все на меня ругались, потому что оно слишком красивое, – сказала я.

– Оно и правда слишком красивое, чтобы им не пользоваться, – произнес Билли.

– Ты так думаешь? – спросила я.

– Будь я этим одеялом, то очень бы злился, если бы мне пришлось провести всю жизнь в шкафу.

Усевшись, мы принялись за еду, и я украдкой посмотрела на Билли, когда он взял в рот первый кусочек жареной курицы. Мимо проплывали лодки, а мы, как обычно, болтали обо всем и ни о чем одновременно. Вдруг из воды стали выпрыгивать рыбы; вспоминая уроки отца, я сразу же захотела схватить удочку с блесной и поймать ту рыбу, что была больше и хитрее и не плескалась вместе с безумными подружками на поверхности воды. Но рыбы скрылись так же внезапно, как и появились.

Когда мы с Билли обсудили все, что только могли, он стал водить рукой по узору на одеяле. Я же, следуя за его рукой, рассказывала, кто именно пришил каждый лоскут. Я присутствовала при создании этого одеяла и помнила, как мама и еще несколько женщин собирались у нас в гостиной вокруг огромных пяльцев.

– И вот прошло столько лет, – сказала я, – а на одеяле сидим мы.

– Да, – кивнул Билли.

Больше никто из нас не заговаривал о своем детстве. Думаю, нам обоим куда больше нравилось настоящее, чем прошлое. Мы болтали о Митче и Поле, и Билли говорил о возлюбленном с большой гордостью. Он дважды упомянул, что Пол очень занят на работе, и я поняла, что ему кажется, будто своей популярностью он обязан тому, что встречается с управляющим бара. Словно сам по себе он недостаточно нравится окружающим. Но больше всего в Поле его восхищала решительность.

– Если он говорит, что что-то сделает, – сказал Билли, – то так и будет.

– Таких мужчин еще производят? – пошутила я. – Ну и ну!

Мы с Билли встречались снова и снова и с каждым разом узнавали друг друга чуть лучше. Иногда нам не хотелось разговаривать, и мы с наслаждением подставляли лица солнечным лучам. Билли, как и я, всегда пытался немного подзагореть. Если у меня под рукой оказывалась ручка – а она была у меня с собой всегда, – Билли рисовал мне автопортрет. У него получались великолепные рисунки, на которых он изображал себя в костюме Мэрилин Моррелл: лицо наполовину прикрыто шляпкой, темной вуалью или длинными волосами. Ореол таинственности позволял Билли не слишком заботиться о портретном сходстве. Я сохраняла эти рисунки и иногда вешала их на холодильник, чтобы Эллисон тоже могла полюбоваться.

Но по-настоящему я узнала Билли, наблюдая, как он готовит образы для шоу. За несколько дней до выступления он приглашал меня к себе домой, и мы заходили в их с Полом спальню, где располагалась внушительных размеров гардеробная. У них дома всегда была безупречная чистота; дом был довольно старым, но отлично сохранился. Я садилась на стул, а Билли появлялся из гардеробной в разных платьях и париках. Он копался в музыкальной коллекции Пола, выбирая для выступлений только новые песни. У Билли в голове всегда была сложившаяся картинка образа, так что моего мнения он никогда не спрашивал – мгновенно понимал, какой наряд произведет неизгладимое впечатление на зрителей, по выражению моего лица.

Окна над кроватью были занавешены тюлем, и солнечный свет струился на варианты нарядов, которые Билли раскладывал на матрасе. Затем одному из этих платьев было суждено переместиться в гостиную вместе с идеально подобранным париком и туфлями. Мои советы интересовали Билли только по поводу сережек, да и в этих случаях мне казалось, что он обращается ко мне лишь из вежливости. Как правило, у меня был один ответ, и говорила я совершенно искренне:

– Мне нравятся висячие серьги.

– Мне тоже, – кивал Билли.

Я думала, что, наверное, теперь понимаю, что значит иметь сестру примерно одного с тобой возраста. А потом я осознала, что мы с Билли стали лучшими друзьями.

В 1991 году Эллисон исполнялось девять. На ближайших к ее дню рождения выходных – в честь Дня поминовения – я пригласила к нам домой небольшую компанию: Тим с Джимом, Пол с Билли и еще несколько человек из бара. К тому времени я уже рассказала Билли, который не понаслышке знал, что значит быть одиноким, как непросто приходится Эллисон. Они начали дружить независимо от меня, и Билли больше всех заботился о том, чтобы устроить для Эллисон настоящий праздник.

Моя дочь встретила свое девятилетие в теплой компании мужчин, поющих ей «Happy Birthday». Я смотрела на лицо Эллисон, освещенное девятью свечами, и притворялась, будто вожусь с фотоаппаратом, чтобы никто не заметил подступающие к глазам слезы.

Эллисон задула свечи с помощью парней. Я, улыбаясь, тоже загадала желание.

Глава двадцать вторая

Гленвуд расположен через один округ от Хот-Спрингса, а по уровню развития, кажется, отставал от нашего города лет на сорок. Из Гленвуда открывался отличный вид на реку Каддо, а еще в нем была лесопилка, на которой трудилось не одно поколение горожан. Больше там не было ничего. Приехавших из Гленвуда было принято считать дурачками.

Чип был кем угодно, только не дурачком.

Он вырвался из Гленвуда, доехал аж до Вашингтона, а теперь стоял у меня на крыльце.

– Спасибо, – сказал он, когда я открыла дверь. На его лице можно было без труда прочитать то, что творилось у него в душе. Полные печали глаза говорили о том, что меньше всего ему хочется застревать в Хот-Спрингсе, где он может положиться только на меня. При этом Чип был невероятно хорош собой: длинный прямой нос, пышные усы и выступающий волевой подбородок. Голову венчала копна рыжеватых волос, зачесанных набок. Если бы не скорбное выражение лица, можно было бы подумать, что он пришел агитировать меня голосовать за свою кандидатуру на выборах.

Все вещи Чипа уместились в одну коробку: когда ему стало заметно хуже, он продал все, что смог. Оставил себе книги, которые много для него значили, но пожертвовал костюмами, которые носил, будучи восходящей звездой Демократической партии Вашингтона. Ему хотелось быть там, рядом с друзьями. А не стоять с неловким видом у меня дома, пытаясь убедить себя, что ничего странного не происходит.

Сперва Чип отправился в дом к матери, но та его выгнала: «Посмотри, до чего ты докатился! А я тебе говорила! Вот до чего ты меня довел!» Отца не стало, когда Чипу было одиннадцать.

Чип позвонил мне с просьбой о помощи, и я предложила ему пожить у меня до тех пор, пока мы не найдем ему квартиру. Он согласился так неохотно, что мне показалось, что я поспешила и его может приютить кто-то из друзей.

– Нет, – тихим сухим голосом ответил Чип. – Они все умерли.

И вот он оказался у меня. Мой дом сразу стал каким-то маленьким, и я переживала, что Чип может махнуть на все рукой, если мы пробудем здесь слишком много времени.

– Хочешь, проведу тебе экскурсию по Хот-Спрингсу? – спросила я.

Чип, будучи вежливым человеком, согласился, но