уступать ему и в этом. Между тем сношения с лесопромышленниками, сделки и стачки, требовавшие иногда большой смелости и риска, пугавшие даже беззаботность Кострицкого, приучили его к употреблению возбудительных средств. Смышленые лесопромышленники, смекнувшие, что лесничий под веселый час, под куражем, способен согласиться на все, старались как можно чаще его куражить и втянули его в это дело так, что он почти не выходил из полупьяного состояния. В этом состоянии он стал делать такие дела по своему лесничеству, что начальство испугалось и поспешило перевести его на более скромный пост. Тут вдруг Иван Михайлыч и его супруга увидели себя в новом, весьма неприятном положении: привычки развились разнообразные, потребности в жизни широкие, а денег нет и взять их негде. Иван Михайлыч, с отчаяния, поставил последний рубль на карту – хорошо!.. Хоть непрочно и не всегда и верно, зато жутко… К тому же всегда сыт и пьян и всегда на людях… хорошо! Юлия Васильевна уже очень давно охладела к своему супругу, но когда пьяный и картежник муж начал оставлять ее часто не только без денег, но даже без чаю и сахара, когда она открыла, что он носит с собою какой-то особенный, неприятный для обоняния, спиртуозный запах, – она оправдала в глубине души свое равнодушие к нему и сочла себя в полном праве открыть давно пустое сердце для новых ощущений. Тогда тихая дружба снова и окончательно возвратилась и воцарилась между счастливыми супругами. В такую-то пору познакомился Рыбинский с лесничим и его женой, все еще молоденькой и хорошенькой: мудрено ли, что он так сблизился и подружился с этим семейством!

III

Рыбинский, по обыкновению, остановился у лесничего и, по обыкновению, в первый же день его приезда была попойка и картежная игра. На следующий день приехал Осташков. Целый день тащился он на своем бурке до города. В продолжение всей дороги Прасковья Федоровна внушала Саше, что она едет к новой богатой маменьке, что она должна любить ее, уважать и во всем слушаться, что за это она будет барышня, ученая и нарядная. Подъезжая к городу, Остатков выразил недоумение, где остановиться; на постоялом дворе с этакой семьей дорого, а прямо ехать к Кострицному он не решался. Прасковья Федоровна настоятельно советовала въехать прямо к лесничихе.

– Она берет у тебя дочь на все свое содержание и воспитание: вот какую тебе делают благодетель… Так неужто уж ей жаль будет дать нам уголок и покормить нас? Полно-ка, это в господских домах ни во что считается. Неужто ты еще не привык?… Чтобы в господском доме вольготней было, надо больше в низких людях искать: они ведь господ больше всего наущают, они захотят, и в ласку введут… Нет, не бойся ничего, поезжай прямо… Ну а там видно будет, коли не помысли, что приехали: тогда можно ведь и в другое место уехать.

Осташков согласился. Они въехали на двор квартиры лесничего часу в восьмом утра. В доме все еще спали, на дворе лениво ворочались около каретного сарая и конюшни кучера Рыбинского и лесничего. Они оставили свое дело и с любопытством смотрели, как въезжала на двор телега с семейством Осташкова.

– Кто это? – с недоумением спросил кучер Кострицкого.

– Кто? Разве ты его не знаешь… Это, братец ты мой, знай ты его… Мы его от скуки иной раз собаками травим.

Кучер лесничего захохотал.

– Видно, что барин значительный…

Осташков подъехал и поклонился знакомому кучеру Рыбинского. Тот небрежно подвинул на голове шапку и запихал руки в карманы.

– А Павел Петрович уж, видно, здесь? – спросил Осташков заискивающим голосом.

– Здесь.

– Давно ли?

– Вчера.

– Ну… Вот как… Можно тут мне лошаденку привязать? – обратился Никеша к другому кучеру.

– Привязывай, пожалуй… Ничего.

– Вы здешние кучера?

– Здешний.

– Юлии Васильевны?

– Ну нечто… Юлии Васильевны, Ивана Михайлыча…

– Нанятые?

– Собственный свой…

– Не знаете, еще не встали господа?

– Где еще встать… чай, и лакейство-то еще дрыхнет… – И кучер с пренебрежением отвернулся, зевнул, вскинувши руки кверху, и, отойдя в сторону, облокотился на бочку с водой, стоявшую тут же неподалеку.

Осташков с недоумением обратился к своим.

– Ну, так что делать-то?… Подождать надо… – спокойно проговорила Прасковья Федоровна.

– Да вот бурка-то проголодался: есть хочет.

– Так попроси у кучеров-то: может, дадут сена-то.

Осташков подошел к кучеру лесничего.

– А что, нельзя ли одолжить маненько сенца лошаденке?…

– Сенца?…

– Да-с…

Кучер, не переменяя позы, как будто немного подумал…

– Возьми вон, пожалуй, там на сеновале…

– Покорнейше благодарю.

Осташков полез на сеновал.

– А что любезненький, есть у вашей барыни этакая старшая женщина? – обратилась Прасковья Федоровна к кучеру лесничего.

– Чего?

– Этакая женщина постарше других, значит поопытнее: там ключница али экономка, есть при вашей госпоже?…

– Из кого выбирать-то: Машка да Ульяшка… Всего-то у нас две…

– А наша-то? – заметил кучер Рыбинского.

– Ну, что ваша… Это особ-статья…

– Что же ваша женщина в услужении находится при барыне в горничных или для ключей?… По какой части?…

– Но всем частям… – проговорил кучер лесничего и с лукавой улыбкой взглянул на другого кучера. Оба фыркнули.

– Экой нынче народ стал грубый, необходительный… – подумала про себя Прасковья Федоровна.

– А как их зовут? – спросила она.

– Зовут зовулькой, а прозывают рогулькой… – проговорил со смехом кучер Рыбинского и пошел к конюшне. Кучер лесничего пошел вслед за ним и, отойдя уже далеко, не оборачиваясь, вдруг крикнул в ответ Прасковье Федоровне: «Афанасья Ивановна…»

– Экой, экой нынче народ стал!.. – говорила вслух Прасковья Федоровна, покачивая головой. – Применить нельзя к прежним: и впрямь, что последние времена пришли…

Между тем Осташков вынес сена, рассупонил лошадь и дал ей корму. Кучера вышли из конюшни, ведя лошадей на водопой.

– Да вам зачем Афанасью-то Ивановну? – спросил кучер Рыбинского, останавливаясь с лошадьми, которых обеими руками держал сзади себя.

– Так я спросила: из одного любопытства.

– Да вы к кому: к Павлу Петровичу или к здешней барыне?

– Да и к Павлу Петровичу и к здешней барыне.

– Ну, так подождите: еще не встали…

И он повел лошадей далее. Кучер лесничего последовал за ним.

– А зачем больше? – вдруг опять спросил он, почти выходя уже из ворот, как будто вспомня, что не спросил о самом главном.

– Так… дело есть у нас… вот насчет девочки. По ихнему приказу приехали…

– A-а… Подождите… Вот встанут…

– Да вы бы хоть в кухню шли покуда, – прибавил кучер лесничего. – Подите… Ничего…

– Собак-то с нами нет, барин… не бойся… – кричал кучер Рыбинского уже с улицы.

Целый час дожидалась семья Осташкова, когда проснутся в доме. Наконец выбежала с крыльца девочка с