– Правда?! – Надя с отчаянием смотрит на старшую медсестру.

– Ну, Надька, шуток не понимаешь, – Люся как-то ладно расправляет спину, так что её красивая грудь бесстыдно обозначилась под лёгкой кофточкой. И комсомольский значок на её груди вроде бы засмущался.

На следующий день Надя искала, у кого бы спросить, в какой церкви сейчас проходит служба. Наконец, увидела пожилую женщину, уборщицу. Как звать её Надя не знала. Но слышала, что у этой женщины вся семья погибла во время бомбёжки. Надя дождалась, когда в коридоре, где мыла пол эта женщина, никого не будет. Подошла к ней, спросила, какие церкви в Ленинграде работают. Уборщица устало облокотилась на швабру. Улыбнулась как-то странно. Надя тут же поняла, что «работают фабрики и заводы. Церкви – служат Господу» А уборщица внимательно посмотрела на Надю, так что Надя совершенно смутилась. «А тебе, дочка, зачем это?» – проговорила она. Посмотрела по сторонам, – ты сама-то крещёная?» «Да, да. Конечно. У меня папа был регентом в церкви, – торопливо проговорила Надя и тут же испугалась своего откровения, – был раньше», – добавила она смущённо.

– Никольская церковь. Там служба проходит, – уборщица, будто, не замечает её испуга. Говорит, тяжело вздыхая, – иди от Невского по каналу Грибоедова до Крюкова канала. Там и увидишь Николо-Богоявленский собор. Иди к обедне. Она начинается в двенадцать часов. К вечерне не ходи. Район там хулиганский.

– Знаю, знаю. Спасибо! – заторопилась Надя. Она видит, как светлая улыбка украсила лицо уборщицы. И женщина эта совсем не старая. И ведь красивая, верно, была. Надя ещё успела спросить, как её звать. Уборщица как-то странно усмехнулась и сказала: «Так и зови: уборщица Зина».

Когда Надя стала жить в общежитии, пришлось снять крестик и отнести домой на Лиговку. Если девчонки увидят крест на шее, ведь засмеют. А без креста в церковь идти– Бог не услышит. Так что надо бежать за крестиком на Лиговку. Ещё надо отпроситься на завтра у Люси, старшей медсестры. А её в операционной целый день не было. Опять за старшую командовала тётка, которая как швейцарские часы. И на обеде Люси не было. И на ужине. Надя даже забеспокоилась. А у Семена Петровича спросить, как-то не решилась.

После ужина сразу помчалась в общежитие. А там Люся в офицерском мундире щеголяет. «Люська, ты что?!» – только и смогла проговорить Надя. «А что, уж нельзя покрасоваться в форме младшего лейтенанта медицинской службы. Я ж её заслужила в ратных подвигах, – Люся смеётся, – а то сразу Люська, Люська. Я всю финскую прошла медсестрой». Люся говорит спокойно, даже несколько снисходительно. Надя даже забыла, зачем весь день искала Люсю. «Так чего тебе?» – Люся стоит перед зеркалом, украшает себя губной помадой. «Помада довоенная?» – хочет спросить Надя. А Люся повторяет свой вопрос: «Что случилось?» А Надя не прочь и сама бы спросить, что с Люсей случилось? А говорить про церковь, когда Люся вертится перед зеркалом в офицерской форме, совсем не хотелось. Надя начинает сбивчиво говорить, что завтра ей надо отлучиться на день. Зачем отлучиться, так и не смогла придумать, чтобы соврать складно. В другое время Люся потребовала бы полный отчёт: зачем отлучиться, до какого часа. Куда отлучиться. И ещё бы тысячи вопросов, после которых уже не захочешь никуда отлучаться. А сейчас она только сказала, что завтра поставит Надю во вторую смену. И ещё, как бы, между прочим, сообщила, мол, приходи сейчас в библиотеку. Там будут награждать медалями и орденами работников госпиталя. «И тебя?» – вырвалось восторженно у Нади. «А почему бы нет», – Люся пожала плечами, вдруг захохотала и обняла Надю.

«Господи, спаси, Господи спаси», – слышатся с клироса женские голоса церковного хора. В церкви полумрак. Народу совсем немного. В основном – женщины. Надя с трудом держится на ногах. Прислонилась к стене. Глядя на прихожан, вместе с ними крестится.

До Лиговки она ехала на трамвае. А когда вышла из своего дома, начался налёт немецких бомбардировщиков. Взрывы доносились из центра города. Час просидела в бомбоубежище. Когда вышла на Невский, узнала, что трамваи не ходят. Люди говорили, что разрушены трамвайные пути где-то в районе Фонтанки. До Никольского собора пришлось идти пешком.

К Наде подходит женщина. «Девочка, – говорит она, – вижу, ты еле стоишь. Присядь, вон стулья стоят у стены». Надя благодарно улыбается. Несколько минут она сидит. Но вот с клироса опять доносится: «Господи, спаси, Господи спаси». Она встаёт, ставит зажженную свечу перед образом Спасителя. Шепчет: «Господи, спаси и излечи мужа моего Гришу. Дай ему здоровья и силы». «Господи спаси, Господи спаси», – разносится по всему храму. И сколько ленинградцев повторяют сейчас эти слова. И всех ли Господь услышит? А Надя выходит из церкви. Яркое солнце отражается в водах Крюкова канала.

В госпиталь она явилась в пять часов. На тумбочке стояла её обеденная порция. В половине шестого в комнате появились медсёстры. Следом пришла Люся. Рухнула на постель со словами: «Надя, повезло тебе. День был сегодня тяжелейший». «Спасибо тебе Люся», – Надя показывает на пустые металлические тарелки. «Да чего там, – Люся поднимается на локте, – тут другое. Твоего перевели из инфекционного в хирургию. Шестая палата». Надя вскочила, бросилась к двери. «Куда?? – останавливает её Люся, – тебе через десять минут быть в операционной. Своего увидишь только завтра в обед».

Надя вернулась в общежитие около двенадцати ночи. Все девчонки спали. Только Люся сидела на своей кровати. Пробурчала: «Никак не могу заснуть. Давай посидим в коридоре». Люся долго рассказывала, как проходила её служба во время финской войны. И вдруг Надя услышала: «Сколько людей погибло за просто так. Сколько замерзло! Мой друг в последний день войны…» – Люся отвернулась. Наде показалось, что она вытирает рукавом слёзы. «Люся, а я думала, ты такая несгибаемая комсомолка», – как-то неловко проговорила Надя. «Ну, что ты, я – такая как все», – слышит Надя глухой Люсин голос.

На другой день Надя, не доев свою обеденную порцию, помчалась к своему Грише. «Палата номер шесть», – она еле сдерживала смех. Вот Гриша-то посмеётся. Вспомнит Антона Павловича Чехова: «Там воняет кислою капустой и клопами».

В нынешней палате номер шесть ничем не воняло. Лежало человек двадцать. Надя окинула взглядом палату и не нашла Гришу. И страх мгновенно сжал ей грудь. И вдруг она видит, как в дальнем углу кто-то слабо машет ей рукой. Она осторожно проходит меж коек, видит совершенно седого мужчину. «Гриша», – шепчет Надя. «Да, милая, это я», – слышит она до боли знакомый голос. Не обращая внимания на взгляды раненых с соседних коек, Надя бросается к мужу. В каком-то сумасшедшем порыве обнимает его. А он морщится, гладит по голове Надю. «Тебе больно?» – шепчет Надя. «Немножко», – Гриша улыбается.

Надя держит Гришу за руку. Оба они смотрят неотрывно друг другу в глаза. Им незачем было произносить какие-то слова. Глаза их говорят обо всём, о чём они мечтали сказать в течение долгой разлуки. Надя опомнилась, когда в палату заглянула Люся. Строго сказала: «Пора на службу».

Вечером Надя опять сидит около Гриши. «Знаешь, почему ты пошёл на поправку? Я поставила в Никольском соборе свечку и помолилась Господу за твое здоровье. Вот он и помог», – шепчет она на ухо мужу. «Может, он и помог», – серьёзно проронил Гриша. А Надя смотрит на Гришу и гладит его седые волосы. И не решается спросить, что такое случилось, почему он вдруг поседел. Но он сам ответил на этот вопрос: «Война». И это прозвучало с какой-то зловещей загадочностью. Будто есть что-то страшней войны. А про тиф он сказал: «Вот немцев побеждаем, а с тифозными вшами никак ни справиться».