«Да, отступали. Но вскоре выбиты были фашисты из Ростова и Керчи. Но уже без маршала Кулика. И мы с тобой не только свидетели, но и участники этих событий.

И потому со всей очевидностью можем утверждать: налицо преступные действия Кулика», – особист Срелков с эдаким прищуром уставился на политрука Троицкого. И зубы оскалил как цепная собака. Александр в знак согласия кивает головой. А голос Стрелкова уже звучит назидательно.

Будто школьный учитель для первоклашек: «А вот солдатам говорить надобно, что отступление – это стратегический маневр, чтобы заманить врага в ловушку и уничтожить». Александру скучно слушать. Он каждый божий день, чуть наступает затишье, бойцам это твердит, хоть и сам не во всё верит. И опять назидательный голос особиста: «Немцев взяли в плен. Расстрелять бы их всех подряд. Соглашения Женевской конвенции, хотя и не подписаны СССР, но мы не можем позволять зверства с пленными как немецкие фашисты» О зверствах фашистов над пленными пока были только слухи. Никто ещё из немецкого плена не возвращался. Но и так всем ясно, где фашисты, там и зверства.

А особист Стрелков грамотный ведь, стервец. Ему бы не в Особом отделе служить, а в Политотделе.

Но вот политруку Троицкому всё-таки пришлось расстреливать. Приказ командира части.

Стрелков сказал, что эти пленные – агенты Абвера. Русские – из белогвардейцев.

«И почему их расстреливать? Знать, выжали из них всё. Или ничего не выжали. Но в любом случае этих предателей надо расстреливать». – Это уже негласные рассуждения политрука Троицкого.

Ноябрьское утро выдалось сырым и промозглым. «Винтовки взять наизготовку», – командует политрук. В шагах двадцати от строя красноармейцев стоят трое мужчин в немецкой офицерской форме. Двое совсем молодые. Третий – лет за пятьдесят, седой. И этот третий чем-то привлёк внимание Троицкого. Его внешность казалась ему странно знакомой и близкой, словно что-то их связывало. Что-то нечёткое, размытое, будто из далёкого прошлого, но вроде как родное. «Родное», – от этой случайной мысли стало жутко. И Александру показалось, что этот мужчина слегка улыбнулся ему. А в ушах нарастает гром колоколов. От этого гула Александр готов схватиться за голову. Сквозь этот грохот вдруг прозвучал почти внятно голос седого мужчины: «Сынок». «Пли», – отчаянно прокричал политрук Троицкий, уже не слыша себя.

В полутёмной избе политрук Троицкий и особист Стрелков пьют разбавленный спирт. Хозяйка избы достала из подвала кислой капусты. Открыта банка тушёнки. Сухари из вещмешка. Приняв несколько глотков спиртного и прожевав твёрдокаменный сухарь, старший лейтенант Стрелков быстро захмелел. Уставился на Троицкого. «Вот смотри, политрук, заняли мы эту позицию вчера. И надо бы по всем правилам немедленно рыть окопы. А начали рыть их только сегодня, может час назад», – говорит он. «Ведь из тяжёлого боя вышли. Надо бойцам отдохнуть», – неуверенно возражает Троицкий. «На том свете отдохнёшь. Вот сейчас начнут немцы палить. Будешь прятаться под бабкиной кроватью? Вот она сидит на лавке у печки. Проси разрешения, – Стрелков поворачивается к хозяйке избы, – ну, хозяюшка, мы вдвоём с политруком поместимся под твоей кроватью?» «Что вы, милые, я вам на сеновале постелю. Там тепло», – хозяйка явно не поняла глубокую мысль особиста.

«А что касается твоего утреннего дела, с врагами народа – иначе нельзя. Вот наше дело – разоблачать.

А уж эту, – Стрелков, будто, споткнулся на каком-то слове, рыгнул, прокашлялся. Невнятно прохрипел, – эту, – он опять поперхнулся, – остальную, нужную работу поручают, нет, не мы. Это там, – Стрелков мотнул вверх головой, – поручают, к примеру, тебе, товарищ Троицкий». Александр Троицкий пристально смотрит на особиста, и ему кажется, что Стрелков специально разыгрывает из себя пьяного. И поперхнулся на слове «работа», потому что пришлось проглотить слово «грязная».

– Я это делал первый раз, – будто, оправдываясь, проговорил Троицкий.

– Да, ладно. На войне как, как на войне, – кажется, нечто человеческое прорезалось в особисте. – Да, ты знаешь, – продолжает он, – у этих подонков, которых ты вчерась шлёпнул, у них такие наши русские фамилии: один Иванов, второй Сидоров.

– А третий? Который седой? – неожиданно вырвалось у политрука Троицкого. И тут же что-то сжалось в нём.

– А чего это тебя старик заинтересовал? Фамилию его как-то запамятовал. Особист профессионально вглядывается в смущённое лицо Троицкого. – Что это ты так смешался вдруг? Я непременно посмотрю ещё раз его документы. Похоже, что за тобой какой-то грешок водится. А? – старший лейтенант хохотнул, – что-то ты, Троицкий, мне не нравишься нынче».

Где-то рядом слышатся взрывы. Вот взрыв перед домом, и оконное стекло вдребезги разлетается по полу. И в кружки недопитого спирта с лёгким звоном сыплются его осколки. Особист и политрук выбегают на улицу. Шинели забыли в избе. Документы все в гимнастёрках. На улице снежно, морозно. Но холод – не тётка. Шубу не выдаст. Но сейчас не до шубы, Жизнь спасать надо. Эти мысли, искрой проскочили в голове Александра, не оставив там отметины. Особист и политрук бегут по деревенской улице, а вслед им крик хозяйки: «Мальчики, куда же вы! В подвал ко мне, в подвал!» А «мальчики» ничего не слышат. Их настигают взрывы. И невозможно вернуться в сторону окопов, что на окраине деревни. Упасть в эти недорытые ямы, где уже лежат мертвые солдаты, зарыться в землю рядом с ними. Может, эти убитые спасут от осколков. Стрелков и Троицкий несутся в толпе красноармейцев. «Конечно, этот необстрелянный особист Стрелков. Но, он-то Троицкий, прошёл финскую компанию и так глупо бежит от снарядов». Но эти трезвые мысли, мелькнувшие было в голове политрука, смешались в панике и страхе. Где здесь укрыться от вражеских снарядов? За забором, за стенами избы? Но эти деревяшки разнесёт вдребезги. Разнесёт вместе с ним и особистом Стрелковым, который бежит впереди него. Толпа становится всё реже. Если оглянуться, улица усыпана мёртвыми телами. Вот горящий танк. А рядом развороченный грузовик и трупы бойцов вокруг него. Вот сейчас ухватиться бы за борт отъезжающей машины. Вон она, полная солдат. Десять шагов, кажется, до неё. И солдаты машут им руками. Что-то кричат, похоже: «Скорей, товарищ политрук!» Снаряд веером взрывает землю точно перед Стрелковым. И он падает навзничь, широко раскинув руки. Это последнее, что видел Александр Троицкий.

Очнулся он уже в госпитале. Врач сообщил ему, что у него была тяжёлая контузия. Был без сознания почти неделю. Александр слушает врача и с трудом понимает его речь. Пожаловался врачу на сильную головную боль и тошноту. Врач что-то ему ответил, но понять его было трудно. Уши будто заложены ватой. Александр чуть приподнялся на постели. И как ему показалось, завопил. Но на самом деле он лишь прошептал, что сильно болит голова. Но этого было достаточно, чтобы без сил упасть на подушку.

Врач наклонился над ним и прокричал ему на ухо: «Головные боли и тошнота при контузии – это нормально». Александр услышал только последнее слово. И оно его возмутило. «Что значит нормально!? Голова раскалывается – это нормально!» – заорал он. Но врач его вопля не услышал. Видел только его широко открытый рот и дрожащие губы. Он подозвал медсестру. Велел сделать Троицкому успокоительный укол. «Сегодня вечером повторить», – наказал медсестре. Уколы делали Александру и завтра и послезавтра и ещё несколько дней. В полубреду он ел пищу. Как в тумане видел кого-то в белом халате, кто кормил его с ложечки. И в одно утро он проснулся, с удивлением обнаружил, что туман рассеялся. Голова светлая и ясная и не болит. Некоторое время он лежал неподвижно и прислушивался к себе. «Вам уже лучше?» – слышит он женский голос, как райскую музыку. Повернулся на этот мелодичный зов. Перед ним сидела молоденькая медсестра. И ещё он заметил, что лежит в одноместной палате. «Вам уже лучше?» – повторила медсестра. Александр чувствует, что рот его растягивается в улыбке. Правда, ещё не понимает, почему. То ли оттого, что голова не болит, то ли оттого, что перед ним симпатичная девушка. «Готов к бою», – произнёс он и удивился своему звонкому голосу. «Ну, к бою ещё рановато. Но прогулки по коридору доктор, наверное, разрешит», – девушка улыбается. «А ведь привезли Вас в страшном виде. Всё лицо и голова в крови. Но никаких ранений. Это кровь хлестала из ушей, носа. Без сознания были больше недели», – продолжает она. Александр молчит и любуется чернобровой красавицей-медсестрой. Девушка замечает его восхищённый взгляд. Щёки её загораются румянцем. Она кладёт свою ладонь на лоб Троицкому. И Александр замечает, что она гладит его голову.