«Минут десять, – слышит она усталый голос подруги, – пойдём в нашу общагу. Чего тебе тащиться в свою нетопленую квартиру».

И опять поспать не удалось. Какой-то шум, беготня. Её тормошит Лариса: «Скорей в бомбоубежище».

А в ушах её гудит колокол, она понимает, что это тяжёлые взрывы бомб или снарядов. Холодный, полутёмный подвал с выбитыми стёклами маленьких окон на уровне земли. Носилки с ранеными бойцами. Толпа санитаров, медсестер, врачей. Но она не видит здесь Семёна Петровича. «Почему нашего нет?» – шепчет Надя. «А он сказал, что ему уже надоело бегать по подвалам», – отвечает Лариса.

Чёрная тарелка радио висит во дворе госпиталя. Медленный ритм метронома слышен через окно: отбой воздушной тревоги.

Когда вышли из бомбоубежища, увидели толпу пожарников, санитаров с носилками, которые бежали в сторону двора, где проживала Надя. И вот её дом, превращённый в дымящиеся развалины. Видит, на земле лежат те две женщины-учительницы, которые стирали грязные бинты. Похоже, что они обе мертвы. Ещё одну Надину соседку со второго этажа, правда, она с ней мало знакома, осторожно поддерживая, укладывают на носилки. Надя слышит за своей спиной тихий голос: «Да, Надя, ты родилась в рубашке». Она оглядывается, за спиной стоит Семён Петрович. Надя намеревалась что-то ответить Сёме. Но он уже осматривает Надину соседку со второго этажа. Дает указание санитарам. Надя смотрит на свой разрушенный дом и не может сдержать слёз. Около Нади останавливается старик-пожарный. «Что плакать-то. Шмотки – дело наживное. Должна радоваться, что нынче ночью здесь не ночевала», – говорит он. «Я дежурила в госпитале», – сквозь слёзы отвечает Надя. А в голове её грохочет гимн: «Славься, славься, ты Русь моя, Славься, ты Русская наша земля». И его перекрывают звуки оглушительного колокола. Надя знает, что музыку гимна написал Михаил Иванович Глинка. А вот «Жизнь за царя» нынче никак не укладывалась в юной голове медсестры Нади.

Гремит оглушительный колокол. То Небесный счетовод, сообщает, что ей подарена жизнь долгая. Надя плачет. А с небольшого гранитного постамента Иван Бецкий смотрит участливо на плачущую Надю. И, кажется, говорит: «Сиротинушка ты моя, вот для таких как ты и основал я здесь сиротский дом». Надя встрепенулась испуганной птицей, замахала крыльями: «Никакая я не сирота. У меня папа с мамой в Ярославле». «Все мы в этом мире сироты», – отзывается Бецкий.

А Люся уже ведёт Надю в госпиталь на очередное дежурство. Слёзы на глазах Нади давно просохли.

Вот они уже моют руки над раковиной. Каждая медсестра моет руки до локтей. И все они стоят и ждут, когда эту процедуру закончит Семён Петрович. А он вдруг оборачивается, смотрит на комсомольский значок на Люсином халате. Говорит строго, а он на операциях всегда строг: «Уважаемая Людмила Анатольевна, – Люся аж съёжилась от неожиданной суровости. А Семен Петрович неумолим, смотрит на Люсю жёстко, – вот этот значок немедленно спрячьте под халат. Это источник всяческих инфекций». Наде показалось, что Сёма хотел сказать «всяческой заразы», но это было уж чересчур, так назвать комсомольский значок. Но Люся уже загорелась красным пламенем, как пионерский галстук: «Как, Семен Петрович! Это же комсомольский значок! И Вы называете его источником инфекций!?»

А Семен Петрович совсем не слышит возмущённую комсомолку, продолжает ледяным тоном излагать инструкцию для медсестёр. Другого времени, видите ли, не нашёл: «Уважаемые, все свои серёжки на ушах тоже надобно спрятать. Шапочки свои наденьте поглубже. Впредь, сережки перед операцией прошу снимать. А если снять невозможно, я допускаю такой случай – протирать их спиртом. Конечно, от многократной протирки спиртом ваши украшения потеряют вид. Так что лучше их оставлять в местах вашего проживания».

Одна из медсестёр пискнула: «Мы же все живём в общежитии. А там могут украсть».

А вот этого Семен Петрович уже не слышит. Он склонился над столом, где лежит раненый боец.

Вот уж истинно. Семен Петрович, как в воду глядел насчёт инфекций. Автобусы стали привозить тифозных раненых.

Люся была направлена на осмотр раненых вместе с врачом-инфекционистом. Вместо неё на очередную операцию старшей сестрой была назначена незнакомая тётка.

«Почему серьги? Немедленно снять, есть тумбочка в ординаторской. И бусы тоже немедленно. У меня ключ от тумбочки», – голос её скандальный, неприветливый. Семен Петрович моет руки над раковиной. Не улыбнётся. И слова доброго не скажет своим медсёстрам. Операция под командованием этой тётки проходила точно, как швейцарские часы. Даже Сёма иногда оглядывался на свою новую старшую медсестру и благодарно кивал головой.

То, что новая старшая медсестра работает как швейцарские часы, сказала одна из девчонок, когда укладывались спать. Люся привстала с соседней койки и ревниво проговорила: «Так оставайтесь с этой тёткой. Раз она для вас как швейцарские часы. А я на другое отделение перейду».

«Кто ж её отпустит. Тоже мне начальница? Как работала с Семеном Петровичем, так и будет работать», – подумала Надя и вдруг вспомнила, что у папы тоже были швейцарские часы на цепочке. Он вынимал их из карманчика в брюках и с важным видом сообщал: «Ну что ж, мать, – это он к маме, – время обеда». Вместе они обедали только по воскресеньям. Надя вспомнила про это, и слёзы подступили к глазам.

И Люся, будто что-то вспомнила важное. Подсела на койку Нади. Шепчет: «Надь, а ты что, еврейка? Фамилия-то у тебя такая, Крамер».

Первый раз в жизни Надя слышит такой вопрос. Правда и замужем-то она без году неделю. Право, стало неприятно. «Это фамилия мужа», – говорит она неохотно. А Люся уже торопливо сообщает, что в инфекционное отделение отправлен парень перебитыми ногами по фамилии Крамер. Это из вчерашних автобусов.

– Имя его? Имя? – почти кричит Надя.

– Тише, ты. Девчонки уже спят. Я не знаю, как его звать.

– Он что, заразный?

– То ли сыпной тиф. То ли брюшной.

Люся перелезает на свою койку. И оттуда слышен её голос:

– Завтра подойди к доктору Сироткину с инфекционного отделения. Он всё тебе скажет.

После рабочей смены Люся увидела Надю только за ужином в столовой. Обедать медсёстры ходили по очереди. Операции проходили непрерывно весь день. Семена Петровича в течение дня подменял другой хирург. Увидев поникшую подружку, Люся даже испугалась. Надя лишь горестно сообщила: «Это – мой. Но в палату не пустили. Чтоб не разносить инфекцию. Сироткин сказал, что ранение средней тяжести, а вот тиф в тяжёлой форме».

– Люся, скажи, что значит ранение средней тяжести? – Надя с тревогой смотрит на старшую медсестру.

Люся делает умное лицо, говорит с важным видом:

– Ну, это когда раненые с огнестрельными переломами. Примерно полгода лечения. А вот тиф…

– А от тифа до войны мой Гриша половину Ленинграда вылечил.

– Ну, если половину Ленинграда, тогда совсем другое дело, – Люся прячет улыбку, – тогда тебе только поставить в церкви свечку за здравие больного и раненого мужа.