— Да, сударь. Но что…

— Идите, милорд. При необходимости я подскажу вам, что делать, слушайте меня. И поторопитесь, вас уже ждут.

Его ждут — еще того не легче!

Эдин подошел, поклонился, как рекомендовал господин Эйри.

Бургомистр с широкой золотой цепью на шее так же наклонил голову.

— Отчаливаем! — он махнул рукой.

Эдин скромно остановился в стороне и чуть позади, но господин Эйти подтолкнул его вперед, а сам стал рядом.

Гребцы налегли на весла, и украшенная множеством флагов шнекка не спеша пересекла гавань и вышла в открытое море. Теперь Эдин видел корабли в белой пене парусов, их было много, не менее двух десятков.

— Когда на кораблях будут стрелять, салютуйте мечом, милорд, — тихо сказал господин Эйри.

Корабли проходили мимо, один за другим, и с каждого борта гремел пушечный залп. Кроме Эдина, лишь трое были опоясаны мечами, так что они вчетвером всякий раз приветственно вскидывали обнаженные клинки.

Наконец господин Эйри тихонько сказал:

— Это все, милорд. Теперь можете просто смотреть и развлекаться.

А посмотреть было на что: корабли выстраивались в одну линию, в несколько линий, круто поворачивали, расходились веером и сходились опять. Это было сродни цирковому представлению. И теперь Эдин без труда мог себе представить, каково там сейчас гребцам и мачтовым матросам…

«…Ты попробовал жизнь моряка и знаешь, какова участь тех, кто не учился в морской школе…»

Понятно, что никогда не обойтись на корабле без людей, которые гребут и ставят паруса. Капитану остается одно — хотя бы беречь тех, кому и так нелегко.

И еще, Эдин не раз пожалел, что не смотрит парад с башни — куда лучше было бы видно.

Когда сошли на берег, Граф в карете уже ждал. Спросил:

— Тебе понравилось?

— О да, — ответил Эдин, — очень.

Вопросов задавать не стал.

К отъезду все было готово, и он вскоре уехал, на хорошей лошади и в сопровождении трех человек с гербом маркграфа на плащах. И для этих троих он опять был милордом. И должно быть, они гадали — кто он такой? А может, им было все равно, по крайней мере, никто не показал своего любопытства. Эдина это устраивало как нельзя лучше, просто ехать, и ехать быстро. Они ночевали на хороших постоялых дворах, ели сытно и вкусно и всегда имели вдоволь припаса в дорогу, и Эдина не волновало, сколько это стоит. По сути, ему ни о чем не приходилось беспокоиться.

Через три с небольшим дня они прибыли на место, в Лисс, а точнее, в баронский замок поблизости от города, и Эдин без труда отыскал маленькую седую женщину, мать госпожи Рени, супруги начальника замковой стражи. Они проговорили половину дня.

Эдин узнал что хотел, и его ничего больше не держало в Лиссе. Он даже не захотел переночевать, хоть и уговаривали гостеприимные хозяева, а люди маркграфа — те так очень на это рассчитывали. Но — слишком мало времени. Еще надо догнать цирк Бика.

На прощание Эдин подарил старой циркачке большой отрез темно-красной шерстяной ткани тонкой выделки, купленный в Лиссе. А ночевали они на постоялом дворе уже в другом городке.

До ближайшего гильдейского города, где они могли узнать о цирке Бика, был целый день пути. А там вдруг повезло, оказалось, цирк совсем рядом, в большой деревне, до которой ехать пару часов.

На рыночную площадь Эдин пошел один. При виде такого знакомого пестрого шатра сердце вдруг защемило.

В этом когда-то была вся его жизнь. А теперь — не вся. И тем не менее…

Представление, похоже, заканчивалось. Но незнакомый мальчишка лет десяти — и откуда взялся? — заступил вход, и Эдин дал ему монетку.

На круге Милда танцевала с медведем под бубен Бика, а зрителей набился полный шатер, у самого круга они сидели, а дальше стояли плотной стеной.

Эдина заметил медведь — опустился на передние лапы и зарычал. А потом и Милда встретилась с ним взглядом, и на секунду замерла, сломала танец, но тут же вновь поймала ритм бубна и продолжила, не сводя теперь радостных глаз с Эдина. Он махнул ей рукой и вышел. Обошел шатер, нашел цирковые кибитки, и среди них ту, которую сам делил с Якобом. Милда прибежала через несколько минут и стиснула его в объятиях.

— Где ты был? Ну, где тебя носило? Что мы тут только ни передумали! А Якоб обещал тебе голову оторвать.

— Кто бы сомневался… — Эдину почему-то хотелось и смеяться, и плакать одновременно. — Давай спрячемся, чтобы не помешали, поговорить нужно.

Они забрались в кибитку, устроились на тюках с одеялами.

— Давай, рассказывай, что с тобой тогда случилось… — приступила Милда, но Эдин перебил ее, взял за руку.

— Милда, у тебя есть подвеска с надписью? Чтобы имя написано было? Вот что это у тебя на шее за шнурок, что на нем? Я, кажется, никогда не видел, ты под платьем прячешь…

— Нет там никакой надписи. И ничего я не прячу…

Милда потянула за шнурок, и из-за воротника выскользнул и упал ей на грудь маленький серебряный цветок виолики.

Эдин осторожно тронул его пальцем. Простенький такой цветочек…

— Якоб мне объяснил, что ты думал, будто сартальский маркграф твой отец, а он… — снова начала Милда.

— А он — твой отец, — перебил Эдин. — Тогда, в Сартале, мама родила тебя. А меня — только два года спустя. В маркграфском замке висят твои портреты… не твои, конечно, а твоих предков, но ты похожа них так, словно эти портреты твои. Эта подвеска — мамино имя. Виолика. Она купила ее в Сартале для тебя. Ты поняла?..

Милда приоткрыла рот… и ничего не сказала.

— Ты дочь моей мамы и маркграфа Сарталя, — повторил Эдин. — Ты моя сестра, а я твой брат.

— Повтори еще раз, — попросила Милда.

— Я твой брат, ты моя сестра. Это точно. Я все разузнал. Ты не рада?

— Погоди, — попросила она жалобно. — Ты сейчас что сказал? Еще раз — можно?

— Я твой брат, ты моя сестра. Потому что у нас одна мама. И никакой ошибки быть не может, — он обнял за плечи, сжал, — ну, что ты?

И тогда Милда расплакалась, уронив голову ему на плечо.

— Это ведь правда, да? Это правда? Рада ли я? И ты еще спрашиваешь?..

— Да говорю же, правда, правда… — он гладил ее по плечам, и у самого глаза щипало.

Мамы больше не было на свете, маркграф Сарталь — тот был далеко и… высоко, так скажем. Они брат и сестра, только это, в сущности, и имело значение.

Наконец Милда отстранилась и вытерла глаза и щеки, и последний раз шмыгнула носом. И сказала:

— У меня никогда не было родных, понимаешь? Совсем никого. Всю жизнь обо мне кто-то заботился из жалости. А теперь у меня брат есть… поверить не могу.