руку. — Ночью были бои в Области, нам сказали, что артиллерия била.

— Не верится, что такое может быть с нами, сейчас. Армия смогла… это…

— Временно.

— Вот черт. Прости.

Словно замерзая, Катя набросила одеяло на плечи и голову. Мите пришлось отпустить ее плечо. Она лежала с закрытыми глазами, пытаясь услышать по его дыханию, понимает ли он ее или обижается.

— Катишь, все хорошо?

— Все хорошо.

— Может, ты плохо себя чувствуешь?

Она закусила губу, чтобы не выругаться. Именно теперь странная настойчивость и любопытство Мити бесили ее сильнее любых армий и заграничных врагов.

— Я не могу… сегодня, — прошептала она, не убирая с лица одеяла. От прилившей неловкости она покраснела.

— Да, конечно… ничего страшного, Катишь. Все равно скоро выезжать. Но ты уверена, что чувствуешь себя хорошо?

Столь естественное сочувствие, и после ее стыда, взбесило ее еще сильнее. Катя в злости отбросила одеяло и села.

— Я отлично себя чувствую. Поверь мне. Но я не могу делать… это… сегодня. Я… боюсь забеременеть.

Уже вставший с постели и взявший пиджак Митя возвратился к ней и быстро заморгал в ее раздраженное выражение.

— А, Катишь, вот, в чем дело… Ты не хочешь забеременеть?

— Нет, не хочу, — излишне резко повторила она.

— Вот как… Конечно, я понимаю. Я понимаю. Ты имеешь право… беспокоиться об этом. Но, скажи пожалуйста, в чем причина?

Она закрыла глаза и, как в разговоре с глупым, ответила:

— Митя, сам посмотри… прошлая ночь, эти новости, нынешняя поездка — ты считаешь, это совместимо с… ребенком?

— Понимаю, — с некоторым облегчением Митя перевел дух, — твои страхи естественны. Хорошо, мы позаботимся о том, вернее, я позабочусь о том, чтобы ты не забеременела.

— Спасибо…

Обняв ее плечи, он поцеловал ее закрытые глаза и повторил, что беспокоится о ее благополучии и позаботится….

— Но, если ты забеременеешь, ничего… страшного не случится, — с внезапной после этого нервозностью сказал Митя. — Детей рожают и во время войны. Мы с тобой, например, родились во время прошлой войны. Уверен, мы справимся, если что.

— Я не хочу рожать, Митя, — не вытерпев, воскликнула она. — Не хочу! Понимаешь? Я не готова к беременности!

— Тише! Не бойся. Я буду очень осторожен, обещаю. Потом мы поговорим об этом, согласна?

Из шкафа Митя принес ей одежду, а из гостиной — остывший кофе.

После, в вестибюле отеля, она стеснялась своего мятого серого костюма — но заметила, что остальные похожи на нее, тоже плохо одеты, бледны, с воспаленными глазами и сухими губами. На лицах их было одинаково обидное выражение, будто и мысли у всех были одни: их обманули, потратили их время. И Катя поняла, что чувствует что-то похожее: что их запугали и словно использовали.

— Да, такое у меня странное чувство, — сказала она шепотом Мите. — Меня позвали на великое историческое событие, а оно так и не произошло. Я понимаю, это плохо. Я должна радоваться, а я обижаюсь.

У Мити разболелась голова и оттого он не отвечал. В машине он признался жене, что сильно устал и хочет побыть в тишине.

— От усталости давит в висках…

— И ты мерзнешь, — заметила Катя. — Я говорила вчера, что нужно было надеть пальто вместо этого легкого плаща. Говорила? А ты не послушался из обычного упрямства!

— О боже, можешь ты помолчать? А, любимая? Из любви ко мне, пожалуйста!

— Что там, в Области? — спросила она у водителя.

С тяжелым вздохом Митя запахнул тренчкот, ближе придвинулся к окну и прислонился лбом к стеклу.

— Я слышал, пани, мятежники отступили в Ш. Огонь остановили.

— Армия больше не обстреливает их? Почему?

— По Ш. нельзя стрелять из артиллерии, он на границе. Снаряды могут задеть наших соседей.

Она уставилась в окно. Деревья у дороги все стояли черные, без зеленого и желтого. Машины часто останавливались — армейские спрашивали документы; за воинскими пунктами можно было рассмотреть невысокие и бедные жилища, в красноватой глине, с покосившимися крышами, уродливыми и темными. На дорогу изредка выбегали дети, смуглые, неряшливо одетые, и выпрашивали у приезжих хлеб.

— Эй, тетя, дай еды! — закричал Кате тот мальчишка, что был с белой повязкой на левом глазу. — Слышь, тетя, ну дай, пожалуйста! Мы есть хотим! Тетя, слышишь? — И он кулачком забарабанил по стеклу.

— Чего он хочет? — спрашивала она рассеянно. — Взять его с собой?.. Безобразие какое-то!

Поняв, что от нее хотят, она не без колебания вытащила из сумки завернутый в бумагу хлеб с сырным ломтем и, опустив стекло, протянула его ребенку. Мальчик быстро выхватил у нее хлеб и сыр; на него с криками бросились другие дети и стали отнимать, а мальчишка с повязкой бежал от них, на бегу заглатывая бутерброд огромными кусками, кажется, и не прожевывая. Остальные дети с гиканьем неслись за ним, угрожая побить за то, что утаил съестное.

— Тут что, такое нищенство? — пораженно сказала на это Катя. — Если так, понятно, чего у них случился бунт!

Митя нервно рассмеялся.

— Смешно ему! — ответила она. — Ну, смейся! Безобразие!

Ей нужно было говорить, хоть бы и полную чушь, хоть бы и бессодержательные фразы, лишь бы не сидеть в молчании, которое угнетало ее, усиливая впечатление от увиденного.

Быть может, с закрытыми глазами она заснула — уж больно неожиданным ей показался голос Мити:

— Не выходи пока лучше, посиди тут. Я скажу тебе, когда можно будет выйти.

— Что такое?..

Но Митя уже выскочил из автомобиля. Растирая глаза, она потянулась, посмотрела в суровый затылок их водителя — и на мгновение ей стало так спокойно и хорошо, что и страх неизвестности ушел. Без разрешения она вышла из машины. От утреннего умиротворения, омытого дождями, ей сделалось и зябко, и любопытно. Приехавшие в других машинах стояли поодаль, с плачущими женщинами, но Мити близ них не было. Наверное, верно решила она, он ушел искать кого-то по улицам.

В наставшей сизости ей было неуместно хорошо. Никем не замеченная, она прошла между машин, постояла, прислушиваясь к иностранным словам, а затем пошла дальше, бесцельно, по прямой этой, незнакомой улице. Безусловно, повторяла она в голове, она ищет Митю (зачем он привез ее? чтобы бросить в машине?), но осмотреться ей хотелось больше. Жертвы недавнего обстрела — здания слабо светились за сизой гладью утренних сумерек. От песка в ветре заслезились глаза и запершило в горле.

Он стоял под серым небом, за каменной стеной. Близ него была женщина-фотограф, у которой он просил съемку — нужно было заснять обгоревшие ветки на фоне закопченного окна. Катя услышала их разговор и полезла к ним по острым камням.