договорились помогать друг другу и не допустить новой войны!

— Именно! Мы не должны допустить…

— Значит, нужно отдать Область Ему, чтобы не было войны? Но Ч., которой эта Область принадлежит, не согласна!

— Так вы хотите воевать за Ч. и Область?

— Кто это? — спросила Катя.

Она кивнула на суетливую группу, что спустилась на лифте и теперь спрашивала что-то у нетерпеливого портье.

— А, местные евреи, — ответил Митя. — Хотят уехать, им отказывают — билетов нет. Впрочем, это невозможно.

— Почему?

— На границе все в огне. Армия пытается подавить восстание в Области.

— Что, масштабные бои? Тебе сказали по телефону? Что началась война?

— Лучше не шуметь, — Митя растянулся в парчовом кресле, достал шляпу и опустил ее на глаза, — чего они раскричались? Не услышим самолеты.

— Да плевать мне на самолеты! — воскликнула Катя. — Что тебе сказали по телефону?

— Самолеты — это очень важно, Катишь.

— Говорю тебе, мне наплевать, услышу я их или нет! Если нас начнут бомбить, мне будет все равно! Тут даже… негде спрятаться! — Она покусывала щеку. — Митя, а может быть… что на нас распылят газ сверху? Я читала в книжке Ремарка, как это бывает. Газ проникает в тебя, а потом ты несколько суток отхаркиваешь свои легкие, по кусочкам. Он сжигает тебя изнутри, ты представляешь?

— Не нужно читать Ремарка, — пробубнил Митя. — Лучше надень противогаз. Хотя я сомневаюсь, что он тебе поможет.

— О-о-о… и мы все наглотаемся этой мерзости и станем отхаркивать свои легкие, и…

— Спасибо, Катишь, — перебил ее Митя. — Мне стало легче, намного легче! Замолчи, пожалуйста!.. А вам что?

Человек, явно не журналист, а из постояльцев, улыбнулся ему вежливо и ответил:

— Я не хотел вам мешать. Узнаю нашу эмиграцию. Вы журналисты?

— А вы шпион! — оборвала его со злостью Катя. — Стоите, уши греете!

— Да это она шпионка! — с нервным смехом крикнул кто-то слева. — Патриотка и любительница партии! Она послушает, что мы говорим, и по телефону им доложит наши настроения!

— Если я и патриотка, — ответила она, — то демократической страны. Кто вы такой, чтобы меня судить?

— Поколотить ее, шпионку, надо, чтобы знала! Эта демократка оправдывает преступления: «Это все во имя объединения великой нации!».

— Ну, не связывайся с ними, — тихо сказал Митя и взял ее за руку.

— А почему я должна перед ними оправдываться?

— Ты ничего не должна, Катишь. Зачем ты грубишь всем?.. Как я устал!

Потом он спросил:

— Можешь пересесть поближе ко мне?

Она уселась на ковер у кресла, близ его вытянутых ног.

— О чем ты думаешь? — спросил Митя очень тихо.

— О Марии, — честно сказала она. — Вот как она там? Спокойно ей? Я давно ей не писала.

— Ты хочешь ей написать? Сейчас? К ним?

— Она все же моя сестра, — ответила Катя, — она растила меня с тетей Жаннетт. Вот вы, идейные, вы легко отказываетесь от своих, вы выше нас, сильнее. А как быть нам?

— Я понимаю — вы, женщины, созданы для любви. Напрасно я начал, извини.

— А что на уме у тебя? — обижаясь, спросила она.

— Так… мысль, что часто мы совершаем хорошие поступки из любви к себе, а не из сочувствия к ближним.

— Лучше совершить хороший поступок, имея на то любые причины, чем совершить плохой, — сказала Катя. — Неужели тебя это беспокоит?

— Нет, я… так. Тяжело собрать мысли.

— Что произошло с той девушкой, с которой ты расстался в Минге?

— Кто тебе сказал? — Митя поднял шляпу с глаз.

— Ты. Сам. Пока мы работали в В. Не помнишь?

— Нет, не помню… А, у нас был роман. Я работал в Минге в то время. Потом она вступила в партию. Чтобы остаться на работе. Она работала в конструкторском бюро, через нее я познакомился с несколькими ребятами, из авиаконструкторов. Влюбленные в свое дело, в мечту, в эти полеты. На работе днюют и ночуют, дай им волю — так часами будут рассказывать об авиации и тебя своей убежденностью заразят. Они были хорошими ребятами. Интересно, что теперь они думают о своих самолетах?

— Что с ней случилось?

— Она стала партийной, из милой и талантливой девчонки превратилась в резкую, категоричную, жестокую бабу с партийным значком на пиджаке. Мы раньше любили друг друга. Потом она вспомнила, что я иностранец, а я обнаружил, что больше не уважаю ее. Любовь разрушили иностранный паспорт и партийный значок — вот так. Я уехал, а она вышла замуж.

— Ты скучаешь по ней?

Он опустил шляпу обратно — на глаза.

— Нет, Катишь, я по ней не скучаю.

— Вранье.

— Боже мой, как женщины любят драматизировать!

Тише, как не ей, а самому себе он сказал:

— Не слушай, что говорят о тебе. Ты — не они. Ты не с ними, ты со мной. И ты хорошая! Ты хорошая, ласковая, и ты с нами, ты же с нами! С ними, кроме воспоминаний, тебя ничто не связывает. То — прошлое. Пожалуйста, не оправдывай их.

— Я… я люблю человека из партии.

Он тяжело и шумно вздохнул.

— Понятно.

— Ты меня осуждаешь?

— Нет.

Они помолчали. Краем уха она слушала, не пробьют ли полночь часы — но те молчали, и время, казалось, тянулось бесконечно. Митя внезапно встал.

— Мне нужно позвонить, — уныло сказал он, — а тебе бы прилечь, ты болезненно выглядишь. Я могу спросить комнату…

— Комнату? О, нет! Я же просплю самое интересное!

— Если начнется война, я разбужу тебя. Честное слово. А завтра мы поедем в Область работать.

И минут пять спустя Митя вернулся с ключом и всунул его ей в ладонь, и поцеловал ее в лоб и в зажмуренные глаза. И нестерпимо ей захотелось улечься спать. Часы странно молчали. Время остановилось. Какая тихая ранняя осенняя ночь! Моя кровь от земли, и мне повезло всему миру назло.

Ближе к утру он разбудил ее; с обессиленной улыбкой присел на постель, убрал с ее лица волосы и ответил на сонный вопрос:

— Ничего не случилось.

— Ничего?.. — Катя перекатилась на спину. — Ясно… А чего ты меня тогда разбудил? Который вообще час?

— Около четырех.

— Ты будешь ложиться? Ты очень устал, я же вижу.

— Не сейчас, через час нужно ехать, — улыбаясь, ответил Митя. — У нас работа в Области.

— А… можно я посплю полчаса? Я не хочу завтракать.

Он ласково гладил ее плечо. Катя закрыла глаза и перекатилась обратно на бок, и притворилась, что засыпает. Легче было заснуть или изобразить сон, чем объясняться с мужем. Но Митя не убирал руку, и она, не выдержав, спросила его:

— Все очень плохо?

— А, ты об этом. — Он не убирал