ЗНАКОМА ЛИ ВАМ ФОРТЕПИАННАЯ ПЬЕСА «ВОСПОМИНАНИЕ ОМОЛОДОСТИ»? Розовая трава того вечера была, как всегда, неподвижна, а ты всетужился, стараясь вызвать на поверхность хотя бы один мыльный пузырьвоспоминания. Между тем воспоминание сидело неподалеку под статуей охотницыАртемиды, в виде скромной старухи, у ног которой лежала маленькая такса,новорожденный львенок. Со всех сторон на нас надвигался огромный вечерний городс его стеклянными плоскостями и головокружительными ущельями, где, как всегда впогожие вечера, кишела предреволюционная жизнь.

МОЙ ЛОБ ШИРИНОЮ В ДВА ПАЛЬЦА, НО МЫСЛЬ ПРИТАИЛАСЬ ЗА НИМ,хищнейшая мысль-недоносок сквозь глазки упорно глядит, сквозь кожу моюпрорастает, как полк энергичных стрелков, а уши, антенны радаров, следят запустыней небес!

Я очнулся от звука падающей воды. Я очнулся от острогозапаха мочи. Когда голова моя повернулась, я понял, что очнулся от звукападающей, остро пахнущей мочи.

Голова моя лежала на полу, а следовательно, и все моеостальное лежало на полу, а значит, и душа моя лежала на этом цементном полу.Возле головы моей стояла банная оцинкованная шайка, в которую низвергались двеструи, одна желтая, другая прозрачная. Источниками этих струй были два пениса,склонившиеся надо мною, как два средневековых солдата.

Еще раз куда-то повернувшись, я увидел и своего сморщенногодружка, робко прикорнувшего на жестком ложе бедра. Я разглядел затем ипринадлежащее мне бедро с синим пятном, волосатую голень и невыразительнуюстопу, за которой стояла железная койка, а на ней лежал голый мужчина,скрестивший руки на груди и смеющийся в потолок.

Транс-фак-катаром приблизился бок мужчины, и под восьмымребром обозначилась основательная выемка и висящий рядом кожаный трансплантант,похожий на пожелтевший стручок южной акации.

Все было на что-то похоже: пенисы на солдат, трансплантантна стручок. Одни предметы напоминали другие. Лампочка под потолком смахивала наЗоркое Око Судьбы.

Журчание мочи прекратилось, и оба пениса, глухо разговариваяи рыча, шлепая босыми ступнями, куда-то удалились. Я приподнялся на локте изаглянул в шайку, стараясь, однако, нe увидеть своего лица. В шайке отражалосьокно, забранное в железную решетку, и повисшая на этой решетке скорбная голаяфигура с обвисшими боковинами. Так я понял, что это за местечко – МЕДИЦИНСКИЙВЫТРЕЗВИТЕЛЬ!

Тот, на окне, кричал:

– Прав не имеете! Я член бригады коммунистическоготруда! Я уже сто тысяч на сэкономленном топливе! Я на Доске почета! Отпустите,отпустите, убийцы и сволочи!

Был солнечный хрустящий мороз, когда Толя фон Штейн-бокприволок рюкзак с продовольствием в городское управление безопасности. Мальчикеще с раннего детства испытывал недоверие к таким вот ярким морозным дням.Безветрие, неподвижные сугробы, прочно установившийся низкий Цельсий – вотштука, эти приметы вселяли в душу чувство беды и стыда за свою беду передмассой безбедных граждан. Магаданская Безопасность любила уют и располагалась вдоме с четырьмя маленькими дорическими колоннами. Дом был похож на помещичийособняк, и, при желании, юный фон Штейнбок мог вообразить, что явилсянаниматься в гувернеры.

Однако желания такого у него не появилось. Он желал лишь,чтобы приняли такую большую сверхнормативную передачу. Кроме того, он мечтал,чтобы повторился тот единственный счастливый случай, когда мать везли с допросав тюрьму не в «воронке», а в легковушке и он увидел ее бледное и неестественнооживленное лицо.

На крыльце, привалившись спиной к колонне, стоял здоровенный,налитой салом и спиртом, малый. Нагольный полушубок наброшен был на его круглыеплечи, на боку висела кобура с пистолетом. Он ухмылялся от полного удовольствиясвоей жизни, от полной завершенности своей персоны – рыцарь революции! –и, вдобавок к этому удовольствию, уже с ленивым избыточным смаком он грызжареные семечки. Откуда, скажите, на границе вечной мерзлоты жареныеподсолнухи?

– Что, пацан, матуха припухает? – доброжелательнообратился он к фон Штейнбоку. – Шамовку притаранил матухе? Дело! Да заходив дом! Чего стоишь, как неродной?

Толя проскользнул в темный коридор, почувствовав щемящуюблагодарность к добродушному гиганту.

Между тем этот добродушный гигант, «загадочная русская душас потенциальным генетическим запасом добра», был бойцом комендантского взвода,то есть расстрельщиком.

Ах, Толя фон Штейнбок, робкое существо с неясными порывами,думал ли ты, стоя под вырезанной из фанеры и подзолоченной чекистскойстенгазетой «На страже», что породнишься когда-нибудь с прыщавым саксофонистомСам-сиком Саблером, что будешь спать в мраморной ямке на хвосте собственногодинозавра, что прославишься в Черной Африке как изобретатель микроскопа, чтопрославишься как автор книг и формул и таинственный в ночи преемник Дон-Жуана,и останешься все тем же Толиком фон Штейнбоком, даже лежа на цементном полумедвытрезвителя в луже ядовитой алкогольной мочи.

– Але, мужики, дайте закурить! Эй ты, подбрось «Примы»!Душа горит, курить хочется! Да вы люди или суки?

Теперь уже трое голых стояли на окне, вцепившись в решетку иголосили в форточку. Я подполз к ним на четвереньках, встал, подтянулся нарешетке и занял свое место среди бугристых ягодиц.

За окном была глухая улица, светился асфальт под фонарем,чуть покачивались верхушки кипарисов, и не видно было ни души.

– Нет никого, – пробормотал я. – У кого выпросите?

– Нет никого, да? – агрессивно закричалвоспаленный худой парень с пушистыми бакенбардами, от которых его наготастановилась еще постыднее. – А этого фрея ты не считаешь? – Он ткнулпальцем в пустоту. – Вон, с поебалки идет и курит БТ, сучонок-эгоист!Погоди, гаденыш, сам попадешь в вытрезвилку, хер тебе кто-нибудь даст покурить!

– Погоди! – завопили двое других. – Херполучишь!

– Погоди! – завыл и я. – Эгоист сраный!

– У кого гарантия есть?! – с еще большейзапальчивостью вопросил парень в бакенбардах и тут же сам себе ответил: – Никтоне гарантирован от вытрезвилки, потому что милиция совсем озверела. Здесь,между прочим, и нет особо пьяных. Вот ты, парень, возле параши лежал, так тыведь просто спал – да?

– Конечно, просто спал, – охотно подтвердиля. – Спал, сны смотрел.

– А я о чем говорю! – завопил он и затрясрешетку. – Сильно пьяные с бабами сейчас лежат, их не трогают! Милициясама, сука, не просыхает! Травят бляди-эсэсовцы беззащитную молодежь!

– Вон еще трое идут! – закричал сосед справа,раздутый, лысый и розовый альбинос. – Трое куряк! Але, мичман, бросьчинарик, будь человеком!