Я смотрел на пустую улицу, на покатый мертвенный асфальт ина трубку фонаря и ничего, ничего, ничего не помнил из своей жизни.

Все же вспомни хотя бы «золотые пятидесятые», и свинговыйобвал, и соло под сурдинку – дулу-дулу-бол-бал, – и толпу девушек вглубине зала, и пустое пространство навощенного паркета за минуту до началабала, вспомни же!

Однажды хмурым летним утром мистер Гринвуд сполз с кровати иувидел, что двери на балкон открыты, люстра над головой не погашена с ночи,окурки не выброшены и даже водка не допита. Он вышел на балкон и увидел внизупустой парк и красноклювого скворца, сидящего на плече гипсового мальчика собломанной пиписькой. Затем взгляд его остановился на кипарисе, которыйвстречал здесь его каждое утро. Кипарис представлял собою идеальную форму,эдакую свечечку высотой в три этажа. Гринвуд долго смотрел на кипарис безвсяких мыслей и вдруг почувствовал, что перед ним женщина. Женщина? Егопередернуло от неудержимого желания овладеть этой зеленой ровной женщиной, но вследующую секунду спасительный страх…

Однажды Герберт Пентхаус-младший, куря трубку, шел в домАрхитектора выпить коньяку, как вдруг у него ниже пояса появилось под пальтонечто круглое величиной с кокосовый орех. Герберт задохнулся от ужаса, мысли обудалении этого дикого тела уже неслись издали, словно буденновский эскадрон. Онсхватил себя руками за ЭТО МЕСТО, ожидая найти тамтвердое-бугристое-кошмарное-чужое, но под пальцами оказался лишь твид, а подтвидом прощупывался собственный жиденький жирок Пентхауса-младшего. Надо носитьвыпивку с собой в плоской бутылке и следить, чтобы никогда не пустовала. Таквсегда делали настоящие мужчины его возраста, летчики и писатели… Мимо Толи фонШтейнбока деловито проходили люди обоего пола с папками под мышкой. Ониперекликались и пересмеивались, как это бывает в обыкновенных учреждениях, амежду тем из-за одной двери все время доносился человеческий вой, правданегромкий.

Никто не обращал внимания на паренька с рюкзаком, а можетбыть, его просто не замечали в темном углу под стенгазетой. Никто не обращалвнимания и на вой из-за двери так же, как никто не прислушивался к трескупишущей машинки из-за другой двери.

У Толи возникло ощущение часто повторяющегося дурного сна,когда ты понимаешь, что попал в опасное место, что тебе нужно отсюда немедленноуйти, что вот-вот грянет беда, но уйти почему-то невозможно.

По веселым голосам сотрудников он понял, что подошло времяобеда, и впрямь – двери хлопали все чаще и чаще, и вскоре коридор опустел.Тогда вой усилился, словно воющий решил во время перерыва повыть за милую душу.В конце коридора заскрипели доски, и появился позевывающий Чепцов. Он был наэтот раз в военном, но поверх гимнастерки на нем была безрукавная душегрейка,скрывающая погоны. Он сладко потянулся на ходу, смешливо фыркнул, словноосвобождаясь от приятного, но дурашливого сна, открыл ТУ дверь и выпустил войнаружу.

– Обедать пойдешь, Борис? – спросил он в этуоткрытую дверь.

Толя увидел прямо перед собой залитую солнцем комнату стюлевыми занавесками и с портретом Берии над письменным столом. В серединекомнаты спиной к двери стоял, широко расставив ноги, человек в такой жедушегрейке, как и у Чепцова. За ним виден был другой человек, сидящий на стуле.Первый человек что-то делал руками со вторым, а второй-то как раз и выл.

– Ай-я-яй, какие страсти-мордасти! – насмешливосказал Чепцов, вошел в комнату и закурил.

Дверь осталась открытой, и Толя мог прекрасно видеть всепроисходящее.

– Всю душу вымотал ебаный фашист! – усталопроговорил следователь Борис и отошел в угол к рукомойнику.

Чепцов вставил ему в зубы папиросу и зажег спичку.

Подследственный поднял голову, и Толя чуть не вскрикнул –перед ним был Саня Гурченко, тот самый смелый «Ринго Кид», лихой и веселыйспецпереселенец, европейский бродяга, «рыцарь Иисуса Христа». Что с ним делалследователь Борис своими умелыми руками, понять было нельзя, не было никакихследов на его мертвенном лице, однако выть он перестал немедленно, как толькоБорис отошел к рукомойнику.

– По-моему, ты перехлестываешь, Боря, – мягкосказал Чепцов.

– Ну, знаешь, у меня тоже нервы есть! – возмутилсяего приятель, отошел к столу и стал собирать бумаги в папку.

Чепцов взял стул и присел к подследственному вплотную.

– Что, Саня, бьют? – тихо спросил он, внимательновглядываясь в молодое лицо.

Гурченко открыл свои глаза, далекие и безжизненные, как весьсеверо-восток нашего континента, отрешенные от России и от Европы, забывшиеБога голубые свои глаза.

– Бьют, гражданин капитан, – прошептал он.

– Ну-ну, – сказал Чепцов, как бы ободряя его, какбы призывая вернуться к жизни, и – удивительно! – призыв этот был тут жеуслышан измученным человеком, в глазах его плеснула, как рыба хвостом,сумасшедшая надежда, и он слабо улыбнулся, облизал губы и чуть кивнул в знакблагодарности за сочувствие, которое, оказывается, даже в такой малой дозевсе-таки необходимо душе.

– А так не били? – спросил Чепцов и ударил Санюлоктем в правый глаз. Гурченко упал на бок вместе со стулом. Глазница его мигомзаполнилась кровью.

– Нет, до вас так не били, гражданин капитан!

Что касается ялтинского медвытрезвителя, то здесь стенгазетаназывалась «На страже здоровья». Латунные буквы этого названия были вырезаныкогда-то в недалекие годы именитым клиентом, скульптором РадиемАполлинариевичем Хвастищевым. Доктор физико-технических наук АристархАполлинариевич Куницер выпилил для стенгазеты художественную раму с кистямивинограда, похожими на титаническую мошонку. Писатель Пантелей АполлинариевичПантелей написал для стенгазеты передовую статью под названием «По следамстолетия в свете пятидесятилетия», которая начиналась словами «вот уже большечетверти века». Знаменитый врач Геннадий Аполлинариевич Малькольмов смазал всеэто клеем, а саксофонист Самсон Аполлинариевич Саблер нарисовал в нижнем углупочтовый верзошник с крылышками и приписал неверной рукой «шлите письма».

– У кого были головные уборы? – спросил вдругкапитан Чепцов над самым моим ухом.

– У меня ушанка была, товарищ дежурный, –послышалось сбоку.

– A y меня мичманка.

– Шляпа велюровая.

– Кепка.

– Берет.

– Тюбетейка.

– Сомбреро.

– А мне, товарищ дежурный, волосяной покров верните!

Весь темный коридорчик был заполнен теперь дрожащими,голыми, всхлипывающими, стонущими мужиками. Сам я тоже был гол, и тоже дрожал,и тоже всхлипывал.