Вновь пересеклись наши дорожки в камере народного суда, гдеоказались утром все пациенты милицейско-медицинского профилактория. Неяркий иТандерджет сидели на задней скамье, исполненные брезгливой важности и чугунноймудрости, словно не их собирались судить, а именно они и есть судьи. Должнобыть, они провели ночь в других камерах, то бишь палатах, городскогогуманитария, потому я их и не видел. Как ни странно, я ни разу не вспомнил оних, не подумал, на каком повороте, в какой пропасти суждено нам вновьвстретиться. Оказалось, встреча была не за горами – в камере народного суда,строгого охранителя трезвой пролетарской власти.

– Вспомнил стихи? – сквозь зубы спросилТандерджет, когда я пробрался к ним и сел рядом, стараясь не глядеть в окно,замазанное сортирной краской. Я тут же прочел «Бессонница, Гомер…», всестихотворение целиком, и даже вспомнил автора Осип Мандельштам.

– Ну, вот и судья, – проговорил Патрик. –Узнаете, ребята? Это кельтское ископаемое божество из Британского музея.

– Ничего подобного, – возразил я. – Онаработает кассиршей на нашей станции метро.

– Кончайте фантазировать, – оборвал насАлик. – Перед нами председатель Федерации классической борьбы, забылфамилию.

Судья сидела, или сидел, или сидело за столом с кислойминой, принюхивался (-лась-лось) так, словно от нас пахло чем-то непотребным, анам-то казалось, что это именно от нее (-него) несло сливным коллектором.

– А где же присяжные? – спросил Патрик.

– А вон они, – показал Алик.

Пятеро милиционеров сидели вдоль стены и тоже кривили своичушки, словно и они выше нас, словно мы здесь самые низшие.

Открылась дверь в зал запихивали новую партию вчерашнихгуляк, человек тридцать. За их головами в проеме двери виднелась перспективаулицы с «воронком» на первом плане. По улице текли в разные стороны струйкилюдей обоих полов, должно быть уже прошедших через вытрезвитель и утренний суди спешащих сейчас на принудительные работы. Со смехом пересекла перспективустайка несовершеннолетних алкоголичек-лолит в школьных фартучках. Две старушкиу ворот ждали третью, чтобы послать за «банкой». Иногда в толпе мелькали лицасанитаров, тяжелые, туповато-добродушно-неумолимые, внимательно, с искоркойтайной зависти присматривающие за толпой своих временно расконвоированныхпациентов. В глубине синело протрезвившееся пристыженное море, котороенаказывал за вчерашнее буксир «Гремучий», черный, как похмелье. Но вот дверьзакрылась. Суд начался.

– Давай хоть ты, Абакумов, своих подопечных. –Судья мучительно зевнуло и зашелестело бумажками, поданными жопастым сержантомАбакумовым.

– Чкалов Самолет Аэропланович, – умирающим голосомпроизнес судья, и в зале тут же вскочил подсудимый, здоровенный дядька в синейаэрофлотской форме. – Фамилия, имя-отчество, год рождения. – Судьяпосмотрела себе в ладошку, где у нее было припасено маленькое круглоезеркальце.

– Чкалов Самолет Аэропланович, одна тысяча девятьсоттридцатого года великого перелома! – с радостной готовностью ответствовалавиатор.

– Место работы?

– Командир отряда вертолетчиков Тюменского областногоуправления грузоподъема и доставки! – не без гордости отрапортовалподсудимый.

– Абакумов, изложи суть дела. – Судья обнаружила усебя на носу уязвимый угорек и схватила его двумя пальцами, словно это былонасекомое.

Абакумов «докладал»:

– Чкалов С.А., в невменяемом состоянии тела и духа,заказывал пиво и музыку в приемном отделении санатория имени Второй Пятилетки.Снимая с себя верхнее платье без указания врачей, бросал в медицинский персоналкондитерские изделия, которые привез с собой.

– Как же вы, Самолет Аэропланович, дошли до жизнитакой? – спросило судья, расшатывая угорь.

– Восемь лет без отпуска, гражданин судья. Накопилось…– глухим, срывающимся от волнения голосом начал вертолетчик и осекся.

Судья осторожно тянул:

– Как-то нехорошо-о-о-о получается, Чкалов. А есливсе-е-е так начнут?

– Нехорошо будет, непорядок, – согласился авиатор,опустил голову и сильно вздрогнул плечами.

Последним движением, резким и изящным, как выпад тореадора,судья вырвал угорь вместе с завивающимся гнойным хвостиком. Мелькнула блудливаяулыбочка. Угорь исчез в папке.

– Десять суток! – пророкотало оно.

Вздох изумления прогулялся по залу. Пять суток скостил, ведьполагалось-то вертолетчику пятнадцать! Не иначе как ради угря! Милицияпереглядывалась – повезло сибиряку!

Дальше судопроизводство понеслось экспрессом.

– Колумбеков Гамаль Камалетдинович, одна тысяча девятьсотсорокового года рождения, матрос рыболовного сейнера, ввергнув себя вопьяненное состояние, пил воду из автомата без посредства стакана…

– Пятнадцать суток!

– Добженко Эдуард Евлампиевич, одна тысяча девятьсотпятидесятого года рождения, гример киностудии, зарезал перочинным ножомдомашнюю собачку пенсионерки Зильбер Агнии Соломоновны, члена партии с 1905года…

– Пятнадцать суток!

– Сидорук Эразм Роттердамович…

– Пятнадцать суток!

– Дходзуашвили Автандил Тариелович…

– Пятнадцать суток!

– Давинчи Леопольд Леонардович…

– Пятнадцать суток!

– Махнович Спартак, отчества не помнит…

– Пятнадцать суток!

Отщелкав таким образом восемь подопечных сержанта Абакумова,судья раздраженно засопела, потребовала воды. мыла, зубной пасты. Кто-то изновеньких зеков держал тазик, пока она производила свой утренний туалет,прочищала уши, просвистывала ноздри, подмазывала губы липстиком «Огни Москвы».Потом из просаленной газетки извлечен был бутерброд с яйцами. Брезгливоефырканье, занудливый басок:

– Проклятая баба, бутерброда не может сделатьпо-человечески. Никогда не женитесь, хлопцы!

Зал подхалимски захохотал, и мы трое, вольные рыцари Европы,тоже подхалимски захохотали – никогда не женимся, гражданин судья!

– Ну, Рюмин, давай-ка теперь ты своих подопечных, даживей-живей, работы у нас до вечера, а вечером у меня университет культуры,будь он неладен.