Дежурный санитар, длиннорукий старик в халате, заляпанномкровью, блевотиной и йодом, с вечной неиссякаемой ненавистью и презрениемсмотрел на голых из-за барьера. Я посмотрел на него и вспомнил, что он вчеразакручивал мне за спину руки и надавливал подбородком на затылок. Я вспомнил,что видел всю эту сцену в зеркале вытрезвителя – себя, согнутого в три погибели,с болтающимся половым членом, и насевшего на меня сзади старика, с пятнистымзобом, седым ежиком волос, с бешеными звериными бусинками глаз.

Кажется, я кричал, как обычно кричат в таких случаях –«садист», «фашист», – а сам думал, кого же он мне напоми-нает – уж не тоголи магаданского капитана, фамилию которого я никак не могу вытащить со днапамяти? уж не гардеробщика ли из Москвы? уж не старшину ли Теодоруса?

Кроме этих мыслей, сквозь пьяную муть нахлынула вдругненависть, знакомая ненависть, похожая на ту далекую юношескую ненависть,ненависть, напоминавшая белый каменный плац, в углу которого охваченный ветром,неистово кипящий куст сирени. Ах, эту сталинскую крысу-каннибала я бы непожалел!

Господи, спаси меня и помилуй! Господи, прости и пощади! Господи,пойми – мне не под силу сжалиться над таким! ГОСПОДИ, НЕ ОСТАВЬ!

– Это кто тут насчет волос комикует? Кто, спрашиваю?Санитар наждачным взглядом прошелся вдоль всей очереди голых, и, конечно,кто-то не выдержал, стукнул:

– Вася это, Вася Валиковский, Вася ляпнул. Василек, чеж ты, ляпнул и прячешься? Смелости не хватает? Другие за тебя должны отвечать?

Стукач подтолкнул вперед Васю Валиковского, известного вгороде полусумасшедшего активиста городской библиотеки.

– Не последний раз встречаемся, Валиковский, –раздельно сказал санитар. – Встретимся еще разок, вот тогда и пошутим.

Он стал раздавать владельцам головные их уборы, куда, подоброй традиции российских вытрезвителей, сваливают при раздевании опасные иценные вещи: очки, запонки, гребенки, шпильки, четки, амулеты, вязальные спицы,слуховые аппараты, логарифмические линейки, лорнеты, пилки для ногтей – все этимилые, интимные вещи, за исключением оружия и ядов, которые конфискуются.

Вдруг Валиковский вытянул худую дряблую шею, всю в несвежихкожных наростах, поднял беспорядочно облысевшую голову и закричал высокимголосом, чуть ли не запел на трепетной ноте:

– Вы – садист! Я буду жаловаться в Министерствоздравоохранения!

Вдруг все вспыхнуло разом, вихрь неповиновения охватил нас,голых, грязно-синеватых алкоголиков, измученных утренней тоской, «позорников»,с нашими головокружениями, сердцебиениями, тошнотой. Вихрь божественногонеповиновения и негодования, похожий на впрыскиванье горючей смеси.

– Садист, одно слово садист! Василек прав, товарищи!

– Садист проклятый, убирайся из медицинскогоучреждения!

– Долой садиста!

– Все жилы вымотал, проклятый садист!

– В Мурманске спал, в Таллине спал, нигде повытрезвилкам такого садиста не встречал!

– Уходи, садист, на пенсию!

– Такая сука, товарищи! Так давит сапогами на все тело!На мозжечок давит, садист!

– Где такие права у садиста!

– Косыгину надо писать!

– У Тану надо писать!

– Академику Сахарову!

– Да чего писать? Подождать его за углом, и пиздецсадисту

– Садист!

– У, садист!

– Нет-нет, френды, только без насилия! Пассивноесопротивление, но без насилия!

– Садитесь на пол, мужики! Выразим голыми жопами нашпротест против унизительных надругательств садиста!

Сколько уж лет я живу в своей стране свою жизнь, но никогдаи нигде, ни в институте, ни на производстве, ни на улицах, ни в метро, ни настадионе, не был я свидетелем, а тем более участником массовой вспышкинепокорства, взлета человеческого достоинства и гнева. Всегда казались мнетакие события несбыточными, невозможными в нашей стране, и вдруг в темномкоридорчике, пропахшем блевотиной и кошмаром, я стал участником актанеповиновения, отчаянного броска на проволоку государственной карательноймашины.

Головы поднялись, и никто уже не стыдился друг друга, и всепрезирали мировой садизм, все требовали уважения к себе и изгнания обидчика,всем забрезжили вдруг серебристые дали «свободного человечества», где не будуттебя непрерывно давить, где и сам ты не будешь безобразничать, всех охватилвосторг, окатила отвага – что хотите, то и делайте, хоть газ пускайте!

А над всем нашим восстанием звенел молодой голос любимцаялтинского вытрезвителя и горбиблиотеки Василька Валиковского:

– Товарищи, поднимем свой голос протеста противукрывшегося под личиной советского санитара кровопийцы человеческого рода!Товарищи больные и отдыхающие, я не ошибусь, если скажу, что он принадлежит ксемейству членистоногих, которых с таким блеском и сарказмом пригвоздил кпозорному столбу истории еще академик Энгельс! Товарищи, не наказания я прошуземноводному паразиту, а морального осуждения во имя духовной свободы!Товарищи, прислушайтесь к шуму не вытравленных еще лесов, к вечному зовупустынь, к шепоту ласковых струй голубого ночного мира! Прислушайтесь!Вглядитесь!

Вот так начнется великое чудо мира, подумалось мне, вот такзагорится духовная революция, которую предвещал граф Толстой.

– Ты лучше молчи, друг, – очень спокойным голосомпосоветовал сосед. – Молчи, а то в психушку отправят. Оттуда невыберешься.

Он присел рядом со мной, и я увидел страшную яму у него вбоку и кожный трансплантант, похожий на высохший банан. В большом кулаке этогодоброго человека была зажата четвертинка «Перцовой».

– Три глотка, – прохрипел он. – Три глотка итолько не жилить!

Глоток за глотком в меня влились Жизнь, Юмор и Романтика.

– Спасибо тебе, неистребимое человечество! –сказал я, вставая на ноги. – Поистине только высшим приматам доступнатакая хитрость – опохмелиться перцовкой, не выходя из вытрезвителя.

…Пьянчуги, шлепая босыми ступнями по дурным лужам, волоклиськоридором в дежурку. Васильку Валиковскому в дверях дали слегка по шее, чтобыне повышал голос.