могу вспомнить, какой она была до похищения.

– Правда?

– Да. Я помню ее в то время, когда мне было семь лет.

– А что ты помнишь?

– Ее не было в городе, но она собиралась забрать меня из школы, когда вернется, и я очень волновался. На мне весь день был кулон в виде разбитого сердца. – Указательным пальцем черчу в воздухе зазубренную линию. – Когда кончились уроки, я увидел ее машину в первом ряду парковки, где родители ждали детей, и побежал к ней. Перед школой висел дорожный знак, но я не стал обегать его, а постарался под него поднырнуть – и ударился головой. Помню, что была кровь, было больно, и та женщина выпрыгнула из машины и подбежала ко мне. – Я вздыхаю: – Но все это неправда. У плохих людей есть всякие приспособления. Они могут с их помощью имплантировать воспоминания.

Пенни сжимает мне руку:

– Но что, если все так и было?

Папа на работе. Я рисую парусники. Пенни рисует Николая. Иногда она пишет внизу листа «Пенелопа Валлес».

– Ты хорошо рисуешь, Пенни.

Она вздрагивает от неожиданности, будто находилась не в комнате, а внутри рисунка, и говорит:

– Хочешь, я нарисую тебя?

Я смущаюсь, но киваю.

– Хорошо, откатись от стола.

Я делаю, как Пенни просит, и она начинает рисовать, глядя то на меня, то на лист бумаги.

Кожу покалывает. Такое впечатление, что ее глаза гладят меня, и у меня по коже бегут мурашки, но это приятно. Приятно, когда на тебя так внимательно смотрят, особенно если это делает Пенни.

Она несколько раз меняет мелки – берет желтый, золотистый, коричневый, разных оттенков зеленые – и наконец произносит:

– Я закончила.

– Можно посмотреть?

Пенни, кивнув, дает мне рисунок, и я ошарашенно взираю на него.

Не знаю даже, каким я ожидал себя увидеть. Десятилетним пацаном? Столетним старцем? Но на ее рисунке я в каком-то промежуточном возрасте. Передо мной юноша в темном костюме и красном галстуке, и мне начинает казаться, будто кто-то на бешеной скорости нажимает на рычажок моего стереоскопа.

Машина с открытым верхом – короны – огонь – морозильники.

– Нет, – я возвращаю ей рисунок. – Это не я.

Пенни опускается на колени, и я сажусь рядом с ней. Мы благодарим за яблочный сок и шоколадное печенье. А потом крестимся.

– Пенни, а зачем становиться на колени?

– Чтобы выразить свое смирение.

Мы продолжаем молиться, я пытаюсь представить, как я выгляжу. Мальчик с ее рисунка и мальчик из моих воспоминаний, который прекратит свое существование, когда время пойдет вспять. Мои руки станут меньше. И тело тоже. Я забуду замок со всеми его окнами – и я забуду Пенни.

Она молится:

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.

– Пенни, а Бог он кто? Отец?

– И Сын, и Святой Дух.

– Не понимаю.

Она закрывает на мгновение глаза, словно желает сосредоточиться, а потом смотрит на меня.

– Главное, нужно понять, что Бог есть любовь в самых разных ее проявлениях. А любовь – сила, которую никто не может одолеть.

Мое сердце будто увеличивается в размерах, и я представляю любовь такую большую, что она заполняет и меня, и Пенни, и вообще все.

– Пенни, кого ты любишь?

– Многих. Маму… брата…

– А папу?

– Да. Очень люблю.

– С его стороны было несправедливо умереть. Несправедливо, когда случаются такие страшные вещи.

– Плохое случается со всеми, но знаешь, что я думаю?

– Что?

– Плохое может изменить тебя, изменить в любую сторону, оно может обозлить и ввергнуть в уныние, но может также сделать тебя лучше.

– А как мы узнаем, что из этого с нами произойдет?

Она снова сосредоточивается, ее похожие на подсолнухи глаза почти закрываются.

– Я думаю, у нас есть выбор.

Вымыв вместе с папой посуду, я нахожу Пенни сидящей на моей кровати, в руке у нее рисунок, на котором изображен Николай.

– Пенни?

Она не шевелится и даже не моргает.

– С тобой все хорошо?

Она не отвечает, но с ней явно что-то не так, я знаю это.

И я знаю, что мне надо сделать.

На подгибающихся ногах иду в комнату, где папа слушает телевизор.

Сажусь на диван рядом с ним и прижимаюсь головой к его руке.

– Папа, можно попросить тебя кое о чем? Это действительно важно.

– Действительно важно? – с улыбкой переспрашивает он. – И что же это такое?

– Ты можешь отпустить Пенни?

Он приподнимает меня за плечи и смотрит в глаза.

– Что она натворила?

– Н-ничего. Просто мне кажется, ей лучше вернуться домой.

– Она тебе больше не нужна? Ты это хочешь сказать?

– Нет. – Это абсолютно не так. Я даже представить не могу, как мне будет одиноко без нее. – Просто она скучает по своей семье.

– Дэниэл, теперь ее семья – это мы.

– Но ты сказал, когда время пойдет назад, ее здесь не будет.

– Я понимаю, что это сбивает тебя с толку, сын. – Он вздыхает. – Иди-ка лучше спать.

Я тоже вздыхаю и говорю:

– О’кей, – и плетусь в свою комнату, где Пенни по-прежнему сидит с портретом Николая в руках.

Я принимаю душ и надеваю пижаму, а когда выхожу из ванной, Пенни уже нет. Иду в гостиную пожелать ей спокойной ночи, но ее нет и там. Папа раскладывает доску для шашек.

– Давай сыграем парочку партий перед сном, – предлагает он.

Я сажусь напротив него, он передает мне белые шашки.

– Папа?

– Да, сын?

– Ты передумал?

– Ты о чем?

– Ты отпустил ее?

Он фыркает:

– Конечно, нет. Она внизу.

– Что?.. Почему?

– А разве это твое дело?

– Мое, если в этом виноват я.

Его взгляд стремительно обращается на меня, и я быстро отвожу глаза.

– Она не должна рассказывать тебе о тех людях. Если она сделает это еще раз, скажи мне. Понял?

Вместо того чтобы ответить, я твердым движением припечатываю белую шашку к доске.

– Дэниэл.

– Я понял.

Когда Пенни наконец оказывается наверху, у нее какой-то странный, невидящий взгляд, и я думаю, а не так ли выгляжу и я, когда возвращаюсь из подвала. Нам разрешено играть в моей комнате, но Пенни молчит, и вид у нее отсутствующий, а через какое-то время она засыпает.

Беру с полки книгу, забираюсь в постель и стараюсь переворачивать страницы как можно тише, чтобы не потревожить ее. Я читаю, но все больше смотрю на нее. На то, как открываются и закрываются ее потрескавшиеся губы, словно она разговаривает во сне. На то, как дрожат на фоне щек ее длинные ресницы – словно испуганные бабочки.

Наконец она просыпается и, моргая, смотрит на меня.