Исторгнутый из дома, он теперь неведомо где, и Эгисф, боюсь, оставлять его в покое не намерен.

Как быть с Электрой, не знаю. Не знаю даже, как к ней подступиться. А вот сына уберечь смогу одним только способом – обнаружив его первой.

Гляжу на гробницу Агамемнона вдали, помпезную до нелепости. Он заслужил свою смерть, и даже сотню таких. Но ведь и Ифигения не ожила. А я, отомстив за гибель ее, лишь навлекла новые страдания на живых своих детей, и мысль об этом мучает. Только теперь начинаю понимать, сколь многое в их жизни упущено мною безвозвратно за безвозвратно отданные скорби годы.

Однако надо как-то подготовиться к свадьбе Электры. Не знаю, как именно. Будем мы праздновать? Устроим пир в честь столь диковинного союза? Шафранное платье Ифигении трепещет в памяти. Вижу – в сумраке перед рассветом – ее большие серьезные глаза.

Мотнув головой, развеиваю видение. От меня Электра все равно ничего не примет. Нет сомнений, что наибольшее удовольствие ей доставит беднейшая свадьба из вообразимых. Однако после этой свадьбы, какой бы там ни было, мне нужно разыскать Ореста. Нельзя поручать это стражам, да и любому, чью преданность можно перекупить или выбить кулаками. Сама отправлюсь на поиски – и первым приходит на ум дом моего детства, куда брат Агамемнона вернулся с победой и заново отвоеванной женой. Отправлюсь в Спарту.

Часть четвертая

32. Электра

В день свадьбы я думаю не о Георгосе. Иду ему навстречу, а перед собой вижу лицо матери, хоть и старательно избегаю на нее смотреть. Как хочу я досадить ей, да посильнее. Как надеюсь, что стыд за все происходящее сжигает ее изнутри. А сама меж тем стыдиться и не думаю. По-человечески Георгос, пусть он безродный бедняк, лучше Эгисфа, а значит, в качествах, действительно важных, мой избранник превосходит мужа матери.

При Георгосе я буду им казаться безвластной, слабой, неспособной, отыскав союзников, учинить месть, и Эгисф не запретит мне жить в дворцовой округе, где можно будет следить за ними ежедневно. И готовиться, ожидая своего часа.

К тому же он мой друг. И предан моему отцу. Вместе с Георгосом мы не дадим памяти об Агамемноне угаснуть, и однажды я верну величие нашему роду.

Не знаю только, сохранило ли сердце мое способность любить. Я будто много старше своих лет и опустошена утратой. И ноги-то, кажется, хватает сил переставлять лишь от ненависти. Она питает меня, движет мной, ревет во мне, истребляя все, что было или могло бы быть.

После свадьбы мы вместе идем к гробнице Агамемнона. Стоим снаружи, под звездами.

– Он был отважнейшим из воинов, – говорит Георгос торжественно. – Пусть Эгисф сколько хочет распускает лживые россказни, мы, микеняне, знаем правду. Мы помним.

Сам Георгос, однако, его не помнит, не лучше моего. И не видел-то, наверное, Агамемнона ни разу. Просто повторяет по привычке слова собственного отца. Но я и за это благодарна. Алчу любых хвалебных слов об Агамемноне, из уст всякого, смеющего вспоминать законного царя с любовью. А таких немало, уверяет меня Георгос, они таятся, пока Эгисф у власти, но очень хотят видеть на троне сына Агамемнона. Заставляю его повторять это снова и снова.

В день свадьбы Хрисофемиды было торжество и пир. И от каждой улыбки, веселого слова и звука музыки меня передергивало, бросало в дрожь. Да как может наша семья изображать даже радость, и счастье, и любовь? По мне так лучше здешняя тишина и уединение. Мелькает мысль о дне предполагаемой свадьбы Ифигении. Моей сестры, оставшейся лишь расплывчатым воспоминанием, смутным образом из колышущихся волос да ямочек на щеках. Тот день завершился для нее во тьме, тиши и пустоте. В покое. И может быть, ей повезло больше нас всех.

Озноб пробирает на холоде, и Георгос, протянув руку, обнимает меня. А я не свожу глаз со входа в отцовскую гробницу.

В первые месяцы после свадьбы я и правда стараюсь. Из благодарности, ведь мне не нужно больше входить в свою старую спальню, смотреть в окно на то место, по которому отец прошествовал навстречу смерти. Я кричу, чтобы остановился, повернул, не ступал на расстеленные ею ковры, и просыпаюсь, а Георгос всегда рядом и, как может, утешает меня.

Из нашего дома виден дворец. Сияет на солнце, переливается. И в иные дни я, к стыду своему, невольно вспоминаю тенистую прохладу двора в летний день, яркие краски настенных росписей, аромат пекущегося мяса и сладость меда, растворенного в вине.

Раньше я думала, что жить в бедности уж точно лучше, чем видеть каждый день Клитемнестру с Эгисфом. Что по сравнению с необходимостью созерцать их самодовольные ухмылки жизнь в лачуге – упоительная роскошь. Что, согласившись на бедность, я зато приобрету достоинство. Но в бедности нет достоинства. Это изматывающее, истощающее существование, и каждое утро, пробудившись, я вижу скучные стены без всякого узора, как будто еще теснее сдвинутые, чем вчера.

Разумеется, за что я ни возьмусь, ровным счетом ни к чему не пригодна, и снисходительные улыбки Георгоса сменились уже молчаливым унынием, ведь хлеб у меня опять подгорел, вода не наношена и паучьи семейства завесили паутиной все углы. Сам он целыми днями в поле, работает на износ, а когда, приходя домой без сил, видит меня, как и прежде, увязшую в тоске, то времена нашей дружбы и легких бесед кажутся невозвратно далекими. Он, наверное, сожалеет уже, что связался со мной и моим несчастьем, думаю я, хотя Георгос это и отрицает.

Она сюда больше не приходит. А несколько раз была и так нелепо смотрелась, разодетая, лощеная, непоколебимо хладнокровная, как всегда, на пороге моей лачуги. Приносила мне всякое – драгоценности, золото, дорогие безделушки. Всегда свои. И ничего, принадлежавшего отцу.

– Мне это не нужно.

Я устала уже ей повторять. Георгосу о посещениях ее не говорила, о приношениях – тем более.

– И ты тут не нужна.

Сдвинув брови, в складку собрав безупречный лоб, она предприняла последнюю попытку:

– Что еще мне сделать?

Замкнувшись, обхватив себя руками, я устремила взгляд на небо в дверном проеме за ее спиной.

– Уходи. И не возвращайся.

Она вздохнула судорожно. Надолго замолчала. А потом сказала холодно:

– Он бы и тебя убил. Хрисофемиду. Ореста. Да любого из вас. Или всех, если бы война его того стоила.

Я покачала головой. Ничего нового, доводы все одни и те же. Но говорить об этом уже не хватало сил.

– Лучше бы