И тут сестра вспомнила про будку садовника. Ужта-то точно не закрывается.

Побежала обратно по аллее. Сырая рубахапротивно липла к ногам.

Вот и домик. Так и есть — дверь не заперта.

Пелагия вошла в темный закуток. Осторожно,чтобы не наступить на острое, добралась до угла и села. Хоть сухо, и то славаТебе, Господи.

Мало-помалу рассветало. Стало видно щели вдощатых стенах, инвентарь: грабли, лопаты, тяпки, топор, мотыги.

Мотыги? Как сказала Наина Георгиевна? Живаяосина и мотыга?

Это в каком же смысле?

Поскольку заняться все равно было нечем,Пелагия принялась вертеть странные слова и так, и этак. Стало быть, нафотографии под названием «Дождливое утро» была запечатлена какая-то мотыга иеще осина. Живая. А какие еще бывают осины, мертвые, что ли?

Должно быть, умирающая барышня бредила. Хотянет — слова были произнесены в ответ на заданный Пелагией вопрос.

Осин в парке достаточно, и все одна живеедругой.

Ах нет! Сестра аж привстала. Одна-то точнобыла неживая — та, возле которой лежал невинно убиенный Закусаюшка. Может быть,княжна говорила про это деревце? Мол, на снимке оно еще живое? Но что в этомособенного, и при чем здесь мотыга?

Пелагия уже не могла сидеть на месте,одолеваемая самыми различными предположениями. А зачем сидеть на месте, еслиможно пойти и посмотреть?

Она выбралась из будки, побежала рысцой туда,где торчало из земли засохшее деревце. Здесь, в парке, все ей было знакомо, немешали ни сумерки, ни туман, и через минуту монахиня оказалась у достопамятногоанглийского газона, рядом с которым съежилась мертвая осинка.

Что же в ней такого?

Пелагия присела, потрогала сморщенныелисточки, провела ладонью сверху вниз по гладкому стволу. Что это тут, укорней, подрыто? Ах да, это Закусай лапами разгреб.

Да нет, пожалуй что одному щенку столько былоне нарыть.

Инокиня уткнулась носом в самую землю,разглядывая ямку.

Вспомнилось, как в самый первый день садовникГерасим сказал, что несмышленыша Закусая тятька с дедом приучили землю жрать.Уж не здесь ли?

Если приглядеться, и трава с этой стороны отосины была не такая, как вокруг, — пониже и пожиже.

Что тут могло заинтересовать псов?

Пелагия взяла щепку, стала ковырять землю — таподавалась плохо. Быстрее получится, если сбегать в будку за лопатой.

Так и поступила. Но взяла не лопату, а мотыгу,ею рыть сподручнее.

Поплевала на руки, как это делали землекопы,когда проводили на архиерейское подворье водопроводную трубу, размахнулась,ударила, отгребла. Потом еще и еще. Дело пошло быстро. Ударе на десятом Пелагияи дрожать перестала — согрелась. Туман клубился над травой, поднимаясь отщиколоток к коленям.

Заступ вошел во что-то хрусткое, как вкапусту. Пелагия потянула — на лезвии повисло нечто круглое, темное, размером сдетскую голову. От оцепенения рассудка и невесть откуда взявшегося звона в ушахинокиня не сразу поняла, что это оно самое и есть — именно детская голова:желто-лиловая, со слипшимися светлыми волосами и скорбно ввалившимисяглазницами.

Шлепнув губами. Пелагия отшвырнула мотыгу с кошмарнойнаходкой в сторону, да так порывисто, что поскользнулась на мокрой земле исверзлась в самой ею вырытую яму. Подвывая, полезла оттуда, ухватилась захолодный, склизкий корень, а тот взял и легко вышел из земли.

И увидела Пелагия, что никакой это не корень,а кисть руки волосатая, с синими ногтями, и вместо безымянного пальца малаякультица.

Тут в глазах у бедной инокини потемнело,потому что есть же предел человеческому терпению, и, слава Богу, ничего большеПелагии пугаться не пришлось — она сомлела, обмякла, сползла на дно ямы вглубоком обмороке.

Открыв глаза, Пелагия увидела над собойнебесный свод. Он был темно-синий, низкий, усыпанный тусклыми неподвижнымизвездами, и держался так, как описано в старинных книгах, — на четырех столпах.Это подтверждало неправоту Коперника, что сестру нисколько не удивило, аотчего-то даже обрадовало. Над лежащей, заслонив собой изрядный кус небеснойсферы, навис владыка Митрофаний — огромный, седобородый, с прекрасным ипечальным лицом. Пелагия поняла, что он-то, оказывается, и есть Господь БогСаваоф, и обрадовалась еще больше, но здесь уже удивилась собственной слепоте:как это она раньше не сообразила такой простой и очевидной вещи. Ясно стало ито, что все сие — сон, но сон хороший, к добру, а может быть, даже вещий.

— Что глазами хлопаешь, скандальная особа? —спросил Саваоф — как положено Богу, вроде бы с суровостью, но и с любовью. —Осквернила пречестнейшее архиерейское ложе женской плотью, каковой здесь отродуне бывало, и еще улыбаешься. Как я тут теперь спать-то буду? Поди, приму мукуплотоискусительную горше святого Антония. Гляди, Пелагия, вот отдам тебя наконсисторский суд за непотребство, будешь знать. Хороша невеста Христова:валяется вся грязная, мокрая, чуть не телешом, да еще в яме с этакой пакостью.Уж яви милость, растолкуй мне, пастырю неразумному, как тебя туда занесло? Какты догадалась, что головы убиенных именно там зарыты? Ты говорить-то можешь? —Митрофаний наклонился еще ниже, встревоженно положил Пелагии на лоб приятнопрохладную руку. — А если говорить трудно — лучше помолчи. Вон у тебя лоб весьв испарине. Доктор говорит, горячка от сильного потрясения. Больше суток в себяне приходила. И на руках тебя носили, и в карете перевозили — а ты будто спящаякрасавица. Что с тобой стряслось-то, а?.. Молчишь? Ну помолчи, помолчи.

Только теперь монахиня разгадала загадкустолпов и небесной сферы. Это был балдахин над старинной кроватью в архиереевойопочивальне: по синему бархату вышиты парчовые звезды.

Чувствовала себя сестра очень слабой, но вовсене больной — скорее изнеможение было приятное, словно после долгого плавания.

Так я же и плавала, вспомнила она, и ещесколько.

Шевельнула губами, опробовала голос. Вышлохрипловато, но внятно:

— А-а-а.

— Ты чего, чего? — переполошился епископ. —Скажи, что дать-то? Или доктора позвать?

И уж вскочил, готовый бежать за помощью.

— Сядьте, владыко, — сказала ему Пелагия,осторожно ощупывая ноющие мышцы плеча. — Сядьте и слушайте.